.

дернул дерзости мои

      орать ему, —

      сконфужен,

      я сел на уголок скамьи,

      боюсь – не вышло б хуже!

      Но странная из солнца ясь

      струилась, —

      и степенность

      забыв,

      сижу, разговорясь

      с светилом постепенно.

      Про то,

      про это говорю,

      что-де заела Роста,

      а солнце:

      «Ладно,

      не горюй,

      смотри на вещи просто!

      А мне, ты думаешь,

      светить

      легко?

      – Поди, попробуй! —

      А вот идешь —

      взялось идти,

      идешь – и светишь в оба!»

      Болтали так до темноты —

      до бывшей ночи то есть.

      Какая тьма уж тут?

      На «ты»

      мы с ним, совсем освоясь.

      И скоро,

      дружбы не тая,

      бью по плечу его я.

      А солнце тоже:

      «Ты да я,

      нас, товарищ, двое!

      Пойдем, поэт,

      взорим,

      вспоем

      у мира в сером хламе.

      Я буду солнце лить свое,

      а ты – свое,

      стихами».

      Стена теней,

      ночей тюрьма

      под солнц двустволкой пала.

      Стихов и света кутерьма —

      сияй во что попало!

      Устанет то,

      и хочет ночь

      прилечь,

      тупая сонница.

      Вдруг – я

      во всю светаю мочь —

      и снова день трезвонится.

      Светить всегда,

      светить везде,

      до дней последних донца,

      светить —

      и никаких гвоздей!

      Вот лозунг мой —

      и солнца!

1920

      О дряни

      Слава, Слава, Слава героям!!!

      Впрочем,

      им

      довольно воздали дани.

      Теперь

      поговорим

      о дряни.

      Утихомирились бури революционных лон

      Подернулась тиной советская мешанина.

      И вылезло

      из-за спины РСФСР

      мурло

      мещанина.

      (Меня не поймаете на слове,

      я вовсе не против мещанского сословия.

      Мещанам

      без различия классов и сословий

      мое славословие.)

      Со всех необъятных российских нив,

      с первого дня советского рождения

      стеклись они,

      наскоро оперенья переменив,

      и засели во все учреждения.

      Намозолив от пятилетнего сидения зады,

      крепкие, как умывальники,

      живут и поныне

      тише воды.

      Свили уютные кабинеты и спаленки.

      И вечером

      та или иная мразь,

      на жену,

      за пианином обучающуюся, глядя,

      говорит,

      от самовара разморясь:

      «Товарищ Надя!

      К празднику прибавка —

      24 тыщи.

      Тариф.

      Эх,

      и заведу я себе

      тихоокеанские галифища,

      чтоб из штанов

      выглядывать,

      как коралловый риф!»

      А Надя:

      «И мне с эмблемами платья.

      Без серпа