Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная. Петр Иванович Шолохов

вместе с Дарьей и пастушатами на открытой террасе. Предварительно, пользуясь темнотой, фантазируем, рассказывая о заживо погребённых, о случаях пробуждения в гробу, о лунатиках. Порой делалось страшно и самим рассказчикам. Кухарка Дарья со своей стороны, слушая нас, не оставалась в долгу, сообщая о ведьмах, домовых. Наконец пастушата и сама Дарья, утомлённые за день работой, засыпали, тогда мы с Георгием, облачившись в белые простыни, подражая древним, уходили в рожь. Так было хорошо в этот предрассветный час! В наши юные сердца нисходила романтика, следовали обоюдные откровения. Георгий умел напустить тумана, рассказывая красочно, немногословно, с чувством делая паузы. Понижая голос до шёпота, рассказывал мне о своём первом романе с девочкой из польской семьи. Какой таинственной, безграничной представлялась нам тогда жизнь. Но меркла в небе луна, в начавшемся рассвете грядущего дня нам становилось немного стыдно взаимных признаний. Простыни, влажные от росы, теряли свою поэтичность, и мы устремлялись к террасе, где сон валил нас с ног. Пастушата и Дарья давно уже на работе, а мы дрыхнем, пока волнующие запахи кухни, все её чудеса не пробудят в нас волчьего аппетита.

      Летний день велик, рабы озорства, исследуем бабкин сундук с запасами многих лет: тут и медовые пряники, твёрдые палочки с жёсткими краями пока их не положить в рот, после чего они мгновенно тают. Платки, платья, все наряды бабки нас не интересуют, а вот на самом дне сундука хранятся высокие банки с мармеладом и леденцами. От тепла и времени этот ландрин превратился в сплошную массу и мы, отрубив себе по солидному куску, предаёмся чтению.

      По возвращении деда и бабки Георгий, выкупавшись в Кардаиле, неожиданно заболевает. Для меня потянулись скучные, томительные дни. Всё чаще стали перепадать дожди, начались печальные сборы в дорогу. Для больного внука наняли возчика, соорудили специальную колоду на колёсах, он лежал в ней, как в гробу, на повозке и велосипед, а я бреду пешком позади в грустном одиночестве. В поле меня развлекают то зайцы, то дичь, особенно много дроф. Возчик равнодушно гонит их с дороги, лениво размахивая кнутом, а они важно, неторопливо шествуют, как домашние гуси. Хутор еще долго маячил перед моими глазами, то вовсе исчезая, то появляясь вновь, напоминая о себе верхушкой риги и блеском Кардаила. Последний поворот дороги, и всё скрылось. Не исчезли лишь образы обитателей хутора, но мысли, переменив направление, устремились вперёд, напомнив мне о конце каникул, и вот я уже весь во власти предстоящего учебного года.

      Зять

      Посвящая памяти доброго Михаила Алексеевича Арсентьева

      Тысяча девятьсот шестнадцатый год, моя старшая сестра Раиса служит в земстве, она молода, интересна, всё улыбается ей. В больших синих конвертах получает письма с фронта – там её любовь. По протекции поступаю и я писцом в земство, чтобы заработать себе на дорогу в Москву; увлечённый искусством, лелею мысль продолжить образование по окончании художественной студии в родном городе Борисоглебске.