Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная. Петр Иванович Шолохов

беспокойство, – это появление контролёров. У этих дядей со щипцами почему-то всегда были хмурые лица. Они смотрели под лавки, залезали на верхние полки и перед тем, как поставить на билете дырочку (что было мне интересно), внимательно и долго изучали билет. А так как я ехал один с громоздкими вещами, то не обходилось без расспросов. Старшие в доме заготавливали мне мешки, пакеты, какие-то бутылки, а я целый день был предоставлен самому себе, на следующее утро отправляясь в обратную дорогу. Моя роль ограничивалась присмотром за багажом, мне брали билет, усаживали в вагон, а на станции Поворино мать выходила к поезду встречать. Ежедневно утром и вечером между Борисоглебском и Поворино курсировала эта, как её называли, малашка или максимка (подразумевая Максима Горького, работавшего одно время в Борисоглебских железнодорожных мастерских).

      В доме деда я виделся со старшим братом, оканчивающим уездное училище и сестрой-гимназисткой. Среди их книг особенно нравилась хрестоматия с русскими сказками, я усаживался у окна с этой книжечкой и проводил время в одиночестве. Моё воображение было увлечено Иванушкой-дурачком, я с упоением читал по складам, путаясь в мелкой печати, чуждой привычному букварю. Иванушка забрасывает клёцками собственную тень, принимая её за живую. Иванушка рубит сук, на котором сидит. Дурачок совершает много забавных нелепостей, милых моему сердцу, потому что в своих похождениях он неизменно остаётся победителем-героем. К вечеру за окном – оно было обращено в соседский двор – раздавался смех, там появлялись взрослые девицы, они шумно и весело играли, не обращая на меня никакого внимания, но я, закрыв книгу, был весь поглощён сценой, с жадным любопытством смотрел в этот новый, и для меня волнующий, мир. Особенно меня привлекала одна девушка с удивительно милым болезненным лицом, она была грустна и молчалива, длинные косы чёрными лентами обвивали её тонкую шейку. Это видение, озарённое прочитанными сказками, вошло в сознание как образ русалки и долго преследовало меня в моих детских снах.

      В часы обеда, часто и ужина, меня звали к столу, тогда по крутой лесенке я спускался вниз в спальню деда, служившую одновременно и общей столовой. Во всю длину комнаты обеденный стол с креслом деда посередине. Под потолком на улицу ряд окон, в которых то и дело сверкают пятки прохожих – помещение было полуподвальным. Передний угол в иконах, с негасимой лампадой, веткой кипариса далёкого Иерусалима, вербами и святой водой – дед за свою долгую жизнь два раза совершал путешествие ко граду Господню. Под иконами Библия, с которой он никогда не расставался. В другом углу, под ситцевым пологом, его деревянная кровать. Разговоров за обеденным столом дед не любил: приметив оживление в нашей стороне, он недовольно крякал, коротко бросал пословицу: «Хлебают не бают, а едят не говорят». Сестра указывала мне глазками в сторону деда, а я в смущении умолкал, забивая рот солониной. Приходил наш горбатый крёстный, старший брат отца, он всегда опаздывал. Перекрестившись поспешно