Дон Кихот. Мигель де Сервантес Сааведра

ведут, сеньор, за то, что он был канарейкой, иначе говоря – певцом и музыкантом.

      – Как так? – опять спросил Дон Кихот. – Неужели певцов и музыкантов тоже ссылают на галеры?

      – Да, сеньор, – ответил каторжник, – ничего не может быть хуже, чем петь во время тревоги.

      – Вот уж не думал этого, – возразил Дон Кихот. – Ведь говорится: кто поет, того беда не берет.

      – А вот тут выходит иначе, – сказал каторжник, – кто раз запоет, тот потом всю жизнь будет плакать.

      – Ничего не понимаю, – заявил Дон Кихот.

      Но тут вмешался один из конвойных и сказал:

      – Сеньор кабальеро, на языке этих нечестивцев петь во время тревоги означает признаться на пытке. Этого грешника подвергли пытке, и он признался в своем преступлении; он был угонщиком, то есть воровал всякую скотину. Его приговорили к шести годам галер да вдобавок всыпали двести ударов кнутом, – они уже на спине этого плута. Теперь его грызут раскаяние и стыд за свою слабость, а остальные мошенники презирают, поносят и притесняют его за то, что у молодчика не хватило духу вытерпеть пытку и до конца не сознаваться. Ибо, говорят они, в ДА столько же букв, сколько и в НЕ, и самое большое преимущество преступника в том, что его жизнь и смерть зависят не от свидетелей или улик, а от его собственного языка. По-моему, они рассуждают правильно.

      – И я того же мнения, – ответил Дон Кихот.

      Затем он подошел к третьему и задал ему тот же вопрос, что и двум первым. Тот с живостью и без стеснения ответил:

      – Я отправляюсь на пять лет к сеньорам галерам из-за того, что у меня не было десяти дукатов.

      – Да я с величайшей охотой дам двадцать, чтобы только выручить вас из беды, – вскричал Дон Кихот.

      – Слишком поздно, сеньор, – ответил каторжник, – сейчас я похож на богатого купца, который оказался на корабле посреди моря; денег у него много, а он умирает с голоду, так как ему негде купить хлеба. Вот будь у меня раньше эти двадцать дукатов, что предлагает ваша милость, я бы подмазал ими стряпчего да освежил мозги защитника и теперь разгуливал бы на свободе, а не тащился бы по этой дороге, привязанный к цепи, словно борзая.

      Затем Дон Кихот стал расспрашивать одного за другим всех остальных каторжников и от каждого услыхал подробный рассказ о том, за какое преступление попал он на галеры. Последний, к кому обратился наш рыцарь, был статный и красивый человек лет тридцати, немного косивший на один глаз. Скован он был иначе, чем остальные каторжники. Длинная цепь обвивала все его тело с головы до ног; на нем было два железных ошейника, один был прикован к общей цепи, а от другого, носившего название «стереги дружка», спускались к поясу два железных прута, прикрепленных к ручным кандалам; благодаря этому преступник не мог двигать ни руками, ни головой. Дон Кихот спросил, почему у этого человека такие тяжкие оковы. Конвойный ему ответил:

      – А потому, что он один совершил больше