Ваша честь. Жауме Кабре

Вот они и держат меня тут уже неизвестно сколько времени.

      – Тебя только привезли, милок. От силы дней десять.

      – Я уже сотню лет как здесь.

      Снова молчание. Разговоры в этих четырех стенах могут протекать до нелепости тягуче, время здесь словно замедлило ход и идет вразвалочку, выматывая своей вязкостью, как будто внезапно восстало против законов природы и затвердело.

      – Отсюда выпускают только в засушенном виде, ногами вперед. – Их снова прервал кашель голландца. – Или уводят на виселицу.

      – Но я ее не убивал!

      – Да ну! А что ж тогда ты натворил, не просто так, поди, тут сидишь…

      – Черт!

      Это было никак не связано с тем, о чем они говорили, но внезапно Андреу понял, что в камере уже несколько дней не воняло… А может, это он перестал чувствовать вонь. Он осторожно вдохнул… Как пить дать, легкие уже прогнили и весь он смешался с этой гадостью…

      – У тебя что, друзей нет?

      – Кого?

      – Друзей. Нет у тебя друзей?

      Теперь Андреу ясно видел узкое окошечко, через которое извне просачивался только холод, но все ужасное оставалось внутри и наружу не вылетало. Свет не проникал сквозь него вовсе: то ли оно выходило во двор, то ли на улице, как у него в душе, сгустились черные тучи.

      – Я хочу по-большому сходить. Можно мне где-нибудь в другом месте испражниться?

      – Давно пора. Иди-ка в уголок. Ты столько дней не срал, это не дело.

      Андреу встал. На ощупь дошел до пространства между двух стен. Развязал подштанники и сел на корточки.

      – Черт, черт, черт, черт!.. – расплакался он.

      – Привыкнешь, милок…

      Андреу замолчал. Голландец снова закашлял и проговорил несколько диковинных слов таким тоном, как будто надеялся, что ему ответят.

      – Мели, мели, чудо басурманское, – прокомментировала разговорчивая тень, – тебя на твоем тарабарском наречии тут никто не поймет.

      – Нандо! – вскочил Андреу как ужаленный.

      – Чего?

      – Он меня видел… Было… Было четыре часа или, кажется, три… Он может сказать, что я был уже на улице! – Он подошел к двери и начал в нее стучать. – Найдите Нандо! Нандо знает, что я… Эй! Откройте!

      – Не надрывайся, милок, лучше посри спокойно. Раз уж начал…

      Маэстро Перрамон попытался достать звезды с небес и свернуть горы. Небесами считались владения епископа, куда он был вхож как церковный органист со стажем. Он даже и в Кафедральном соборе играл во времена епископа Климента. Горой стал Верховный суд, и при одной мысли об этом у маэстро Перрамона застревал ком в горле. Он начал с небес: с ними как-то обычно все проще.

      С утра пораньше маэстро Перрамон проник в ризницу, где, по обычаю, если, конечно, ничего не изменилось, каноник Касканте должен был облачаться в ризы перед семичасовой мессой. «Какая неожиданность, маэстро Перрамон, давно мы вас не видели, совсем вы нас, наверное, забыли! Я говорил, что, если в музыкальной школе дела пойдут хорошо, вы о нас