Мемуары. князь Адам Чарторижский

на шее.

      Когда, благодаря постоянным визитам, между нами установилось нечто вроде близости, мы задыхались от скуки, так как у нас не было совершенно никаких общих точек соприкосновения и было почти невозможно завязать какой-нибудь разговор.

      В заключение речи граф Валериан обыкновенно утверждал, что он и его брат имеют далеко не такое влияние на образ мыслей Екатерины, как им приписывают, и что очень часто она делала обратное тому, чего они желали. Тем не менее, я думаю, можно безошибочно утверждать, что граф Валериан Зубов был единственным человеком, принявшим к сердцу наше дело. Заговорила ли в нем совесть? Было ли это желание восстановить свою репутацию? Факт тот, что он побуждал своего брата горячо ходатайствовать за нас перед самой императрицей. Совсем иначе шло дело у главного фаворита.

      Граф Платон Зубов, как я уже говорил раньше, сделал нам высокую честь, приняв нас в особой аудиенции. Как и другие, мы ежедневно отправлялись к его сиятельству, чтобы напомнить о себе и добиться его протекции.

      Ежедневно, около одиннадцати часов утра, происходил «выход» в буквальном смысле этого слова. Огромная толпа просителей и придворных всех рангов собиралась, чтобы присутствовать при туалете графа. Улица запруживалась, совершенно так, как перед театром, экипажами, запряжёнными по четыре или по шести лошадей. Иногда, после долгого ожидания, приходили объявить, что граф не выйдет, и каждый уходил, говоря: «до завтра». Когда же выход начинался, обе половины дверей отворялись, к ним бросались наперебой все: генералы, кавалеры в лентах, черкесы, вплоть до длиннобородых купцов.

      В числе просителей тогда встречалось очень много поляков, являвшихся ходатайствовать о возвращении им их имений или об исправлении какой-нибудь учинённой по отношению к ним несправедливости.

      Между другими можно было встретить и князя Александра Любомирского, который хотел продать свои имения, чтобы спасти остатки своего имущества, погибшего при разгроме Отечества.

      Появлялся и униатский митрополит Сосновский, гнувший свою почтенную голову, чтобы добиться возврата своих имений и спасти свои униатские обряды, которые Московское государство уже жестоко преследовало.

      Очень интересный молодой человек, Оскиерко, являлся туда также, чтобы просить о помиловании своего отца, насильственно отправленного в Сибирь, и о возврате их конфискованного имущества.

      Число потерпевших, таким образом, было несметно, но весьма немногие имели возможность попытать счастья добиться «прошения», впрочем, с очень сомнительной надеждой на успех.

      Одни из них стонали в кандалах, другие томились в Сибири. К тому же не все желающие получали позволение явиться в Петербург. Все жалобы подавлялись. Правительственные чиновники, иерархический список которых был баснословно громаден, давали разрешение лишь в тех случаях, когда имелась в виду какая-нибудь от этого выгода. И ещё каковы были результаты этих разрешений.

      Вот,