Лагерный пахан. Владимир Колычев

Четыре человека, из-за духоты все голые по пояс, в наколках. Важно, чинно играют в карты. За их спинами, редкой чередой, стоят блатованные «быки» и шестерки. У этих тоже свои привилегии, шконки поближе к окну, доступ к общаковому столу.

      – Поклон братве, не кашлять ботве! – без вызова, с чувством спокойной уверенности в себе поздоровался Трофим.

      Тюрьма выскочек не любит, показушников и прочую скользкую рыбу здесь раскусывают на раз-два. Держаться нужно естественно; сколько весишь реально, столько напоказ и выставляй, ни больше ни меньше.

      Трофим не кичился, он всего лишь давал понять, что разбирается в тюремной иерархии. Знал он, что народ здесь делится на братву и ботву, на людей и быдло…

      – Ну, здорово, коль не шутишь! – холодно, но все же с интересом посмотрел на него смотрящий.

      Он восседал во главе стола, чисто как король на именинах. Едва он заговорил, как гул в камере смолк. И даже засранец поспешил убраться с толчка. Негоже разгружаться, когда смотрящий слово держит… Болезненно худое лицо, тощие плечи, впалая грудь, голос хриплый, прокуренный. Тело все в наколках: на груди четырехмачтовый фрегат о белых парусах – авторитетный вор-«гастролер» с четырьмя ходками. О том же примерно свидетельствовал и орел с чемоданом в клюве. Дерущиеся быки – также символ лагерного авторитета, не стесняющегося силой вырывать власть…

      – Кто такой, с чем пришел? – спросил смотрящий.

      Но ответить Трофим не успел. Со скрежетом отодвинулся засов, с шумом открылась дверь.

      – На прогулку выходим! – трубным голосом возвестил вломившийся в камеру вертухай. – Живо!

      Здоровенный дядька с красной от жары рожей. Он тяжело дышал, правый рукав форменной рубахи был мокрым, оттого что часто приходилось смахивать пот со лба. Если ему тяжко приходилось, что уж говорить об обитателях камеры.

      Смотрящий знаком показал, что разговор временно закончен. Народ потянулся к двери. Трофиму пришлось попятиться, чтобы пропустить людей.

      На него не обращали внимания, бочком-бочком он пробился к шконке, примыкавшей к стене напротив толчка. Далеко не самое лучшее место, зато не у параши. Сейчас ему нужно было только одно – сбросить скатку и хабар. Не тащить же все это в прогулочный дворик.

      На шконке, дожидаясь, когда разрядится пространство в проходе, сидел плотный парень лет двадцати. Постное выражение лица, низкие надбровные дуги, под которыми тускло мерцали равнодушные к жизни глаза. Вот и он поднялся, чтобы выйти из камеры.

      – Здорово, братан! – не совсем уверенно обратился к нему Трофим.

      Он не знал, с кем имеет дело. Вроде бы не петух – потому как шконка у него своя, к тому же нижняя. Но в то же время и место далеко не козырное. Может, парень из опущенных по беспределу – бывает такое, прошел правильный пацан через пресс-хату и лохмачей позорных, опоганился не по своей воле, потерял честь. Братва таких уже к себе не принимает, но и не чморит особо. Могут даже на шконку спать положить, чтоб не на «вокзале»…

      Парень