Школа бизнеса в деревне Упекше. Леонид Бежин

них теперь – ПИПы, персональные издательские проекты. А то, бывало, им почет, уважение, всенародная слава, и они – властители дум. Не подступись. Теперь же они присмирели. Прикусили язык. Знают: если рыпнешься, станешь нетронутую природу защищать, протестовать против вилл и усадеб, понатыканных в заповедных лесах, их сразу осадят: «Сиди и помалкивай, ПИП».

      – Это намек?

      – Ну что ты заладил. Конечно, намек. На тебя с твоими виршами. – Его взгляд мне что-то напоминал, о чем я, может быть, охотно и вспомнил бы, но только не сейчас и не здесь. Взгляд был если не с угрозой, то с упреком, нехороший, недобрый взгляд.

      – Да это все студенческое, баловство, черный юмор. – Я на всякий случай заручился готовностью оправдаться.

      – Баловство-то баловство, но уж больно хлестко. – Женя в отличие от меня не был готов принять мои оправдания. – Весь курс смеялся. Покатывались со смеху, как в цирке. Главное, каково название – «Стихи о хорошем человеке». И кто же этот хороший человек, позвольте спросить? А этот хороший человек – я, собственной персоной. Весь вечер на манеже, так сказать. Вот пример приведу, уж ты позволь. Я ведь наизусть помню. Ты в своих «Стихах о хорошем человеке» пишешь:

      Я стоял за утренней молитвой,

      Устремляя взор свой к образам.

      Ты вошел и полоснул мне бритвой —

      Полоснул мне бритвой по глазам.

      Был мне голос во сне: «Стань мне ближе.

      Я твой верный, единственный друг».

      Я проснулся и с ужасом вижу:

      На груди моей дремлет паук.

      Это я, стало быть, и есть тот паучок. На груди у тебя вздремнул. А вот еще пример:

      Я сказал Джангиру: «Скоро дождик.

      Вымокнуть до нитки не хочу».

      Он же мне: «Садись в мой внедорожник.

      Сам тебя сегодня замочу».

      И еще:

      Бил ногами.

      И с разбитой мордой

      Меня бросил подыхать в кювете,

      Самый сильный,

      Самый умный,

      Самый гордый —

      Самый лучший человек на свете.

      – Прости. Дело прошлое…

      – Прощаю. Я тоже пробовал сочинить в таком же духе. Срифмовать иногда удавалось, но духа – не было. Поэтому я так и остался хорошим человеком, зато ты – поэтом. Кого ни спросишь: «Помнишь Бориса Ралдугина?» – он ответит: «А, этот наш поэт…»

      – Зато ты у нас был славянофилом. Тебя уважали больше.

      – В своем славянофильстве я был автодидакт. Все это у меня было сопряжено с волевым усилием. Попросту говоря, натужно. Славянофил Джангир Айдагулов, ха-ха. Со смеху помрешь. Ты же просто любил закаты над Яузой, осень в Лефортове, зиму на Патриарших… А я это не понимал. Аксаковых, Киреевских понимал, а это… это мне это не давалось, как высшая математика.

      – Сколько раз я тебя звал и в Лефортово, и на Патриаршие.

      – За это я тебя и ненавидел. Уж прости, но лучше бы ты не звал. А то какое великодушие! Какое благородство! И никакого цинизма – даже противно… – Он брезгливо сморщился, показывая, как ему противно все то, в чем не было