Плаха да колокола. Вячеслав Белоусов

из таких осечек Китаец в сердцах во время нападения бросил обрез на снег, выхватив из тулупа железяку, напоминавшую веер, едва не отрубил вздумавшему сопротивляться обознику руку. Несчастный выронил ружьё и без чувств свалился на подводу. Пришлось нам перевязывать его, чтобы не истёк кровью, везти к первому попавшемуся на берегу домику, где мы и бросили его у ворот, побарабанив в закрытые ставни.

      С того случая одарил я Китайца своей двустволкой, никогда меня не подводившей, а про обозника, не сговариваясь, мы от Прохора утаили.

* * *

      Зима между тем свирепела.

      На Волге стужа лютая да ещё с диким ветром из года в год не редкость. Но в предновогодний месяц творилось несусветное. По ночам лёд трещал так, что пугал случайных прохожих, припозднившихся из города и перебегавших речку, барахтаясь в намётанных сугробах.

      В очередной засаде мы оба здорово околели, хотя и бросили под себя драную овчину, выделенную Прохором. Я-то ещё пригублял время от времени из припрятанного флакона, а Китаец совсем пропал. Синий нос его сосулькой торчал из собачьего малахая, но губы кривил и отмахивался, отказываясь от самогонки.

      Засада устраивалась вторую ночь, в разных местах, последний раз мы удачно разместились в камышах на неприметном островке, миновать который обозникам никак нельзя. А толку никакого! Кондратия Хлебникова, знатного рыбопромышленника, подводы которого мы караулили, будто предупредили.

      – Профукали… продрыхли… – матерился пуще обычного Курагин, прикативший за нами под утро на телеге. Он зло кашлял, нещадно стегая кобылу, то и дело оборачиваясь, лез своей красной физиономией почти вплотную, обнюхивая и подозрительно оглядывая каждого, но в основном косился на меня. – Новый год на носу, ужель Кондратий Варфоломеевич Хлебников изменил привычке радовать городских людишек своими разносолами? В ресторанах «Аркадия» да «Модерн» небось заждались.

      – Зачем ему ночью тайком корячиться? – огрызался я. – Он средь бела дня заранее кого надо было объехал. И вручил подарочки под звон бокалов.

      – Калякай мне! – коробило Прохора. – Такую снедь на царский стол не грешно! Это тебе не килька, не хвосты вашим да нашим! Не кулёчки праздничные! Он новогодние заказы по ресторанам развозит. А с них знаешь сколь поимеет? Другим купчишкам да дельцам за год не срубить!

      – Нам не до жиру! Живот к позвоночнику примёрз. Звенит нутро от холодрыги. Стопку бы поднёс.

      – Доедем до сарая, хлебнешь своё! – Прохор аж задохнулся от злости. – Да ты, я чую, и без того хорош. Рожа твоя, Красавчик, мне не нравится. Хватил опять?

      Красавчиком меня прозвали давно за пару шрамов во всё лицо. Как глаза уцелели, неведомо. Штопавший меня в тюремной лечебке лепило не уставал удивляться. Но заросло как на собаке, а кличку я возненавидел и глотку бросался перегрызть, если забывался кто.

      – Не дождёшься, когда я сдохну? – схватил я Прохора за грудки и чуть не вытряхнул из тулупа.

      – Да что ты! Что ты, шальной! – перепугался