Настало времечко…. Николай Самохин

пока учительница читала, несколько раз кивнул головой, соглашаясь про себя: «Хорошо… Верно… Ты смотри-ка – точно…» И когда она закончила чтение, он опять не сел, а забывчиво продолжал стоять, глядя мимо Вероники Георгиевны.

      Некоторые родительницы уже досадливо заоглядывались в его сторону: дескать, ну что тут неясного? А Вероника Георгиевна вдруг густо покраснела и, за что-то обижаясь на Худякова, заговорила:

      – Я понимаю, конечно, что вы хотите сказать. Да, Виктор по-своему изобразил лес. За это я и сочла возможным поставить ему тройку. Но, во-первых, он допустил две грубые ошибки. А во-вторых, что самое главное, – сочинение-то у нас было на использование эпитетов. Эпитетов, понимаете? – Вероника Георгиевна подошла к доске и, сердито стуча мелом, даже выписала столбиком эти эпитеты: «Золотой, серебряный, мглистый, багряный, пышный…» – Видите?.. А Виктор ухитрился ни одним из них не воспользоваться!

      – Извините, – пробормотал Худяков, и спина его мгновенно взмокла. – Раз на эпитеты – тогда конечно… Само собой… Извините. – И сел как оплеванный.

      Какая-то женщина, явно жалея Худякова, вздохнула:

      – Ох, да ведь они, негодники, на уроке-то ворон считают, вместо того чтобы учительницу слушать…

      После собрания родительницы снова окружили Веронику Георгиевну.

      Худяков не стал задерживаться.

      Похорошевшие мамаши отличников провожали его теперь сочувственными, даже приветливыми взглядами…

      На улице моросило.

      Худяков поднял воротник плаща и закурил.

      Домой ему до смерти не хотелось.

      Дома предстояло снимать стружку с оболтуса Витьки.

      Худяков понимал, что как родитель он обязан держать сторону красивой и умной Вероники Георгиевны. Что если он не будет держать ее сторону, то нарушится какой-то извечный порядок вещей, случится, возможно, беда и катастрофа.

      Но тихий Витькин лес стоял у него перед глазами, а золотые и серебряные сочинения начисто стерлись, вместо них вспоминались только вскинутые брови Вероники Георгиевны. И была во всем этом какая-то смутная неясность.

      Дома жена Зинаида спросила:

      – Ну что?

      – А-а! – махнул рукой Худяков. – Тройка. С натяжкой… У них там, видишь ли, сочинение было на использование эпитетов. Ну а он не использовал.

      – Не выучил опять, что ли? – дернула шеей Зинаида.

      – Да чего там учить. Они все на доске написаны были. Гляди только.

      – Иди сюда, мучитель! – крикнула Зинаида.

      Витька вышел из соседней комнаты: тощий и носатенький, одно плечо выше, спортивные штаны на коленях – пузырями.

      – Долго ты из меня душу мотать будешь? – с подступающими рыданиями спросила Зинаида. – Ты посмотри на мать! У людей дети как дети…

      Худякову стало жалко Витьку до щекотки в носу. Но надо было сказать отцовское слово, поддержать жену Зинаиду – одна ведь колотится с парнем. «Надо поддержать», – тоскливо подумал он и, кашлянув, как тогда в школе, сказал:

      – Зато, мать, он у нас Пушкин, Александр