Убиты под Москвой. Крик. Повести. Константин Воробьев

спросил я.

      – Куда ж он делся?

      – А его и не было!

      – Да мы ж с тобой всю жизнь летали выше и дальше всех! Ну? – фальцетом выкрикнул Васюков. Я вспомнил про свой землеройный марш на фронт, про убитую лошадь в сенях Маринкиной хаты, про Перемота, про свою рану и плен и с мстительной обидой к себе, будто я один да еще он, Васюков, виноваты во всем, сказал в солому:

      – Трепались мы с тобой, понял? А теперь вот все гибнет!

      – Ну это ты не свисти! – угрожающе и уже басом проговорил Васюков и вылез из соломы, а я лег вниз лицом и заревел похоронно-трудно и мне нужно. Я ревел в голос, с верующим причетом о погибели, а Васюков сидел поодаль и твердил одно и то же:

      – Кляп им в горло, чтоб голова не шаталась! Ясно? Кляп им в горло!

      Он так и не придвинулся ко мне и, когда у меня не осталось ни слез, ни слов, сказал:

      – Из ПТР тоже можно затокарить будь здоров! Ссадил же я «раму»? Ссадил или нет? Чего молчишь?

      – Ну, ссадил, – сказал я. – Ты же с моего плеча бил.

      – Конечно, с твоего!.. Капитан обещал к ордену представить.

      – Потом получишь, – примирительно сказал я.

      – Вместе получим, – заявил Васюков. – И носить будем поровну, неделю я, а неделю ты.

      – Ладно, – сказал я, и он пошел за веялки и вернулся с двумя небольшими бураками.

      В полдень в сарай явился немецкий солдат в каске и с винтовкой. Он встал в проеме ворот, пощурился на веялки и дважды проговорил: «Раус». Немец не видел нас, и когда мы зашевелились, он стащил с плеча винтовку и отступил за ворота.

      – Раус! Лёс!

      Я сидел и что-то искал в соломе. Я не знал ни имени ему, ни размера, – что-то доступное только сердцу и без чего нельзя было встать и идти, и немец должен был знать про это. Васюков тоже пошарил вокруг себя и захватил горсть соломы.

      – Чего он, Сереж? А?

      Щеки у Васюкова были серые, и пух на них стоял дыбом.

      – Это он так, Коль! Так зачем-нибудь! – сказал я, и Васюков поспешно кивнул. Пока мы вставали на ноги, он несколько раз зачем-то назвал меня по имени и я его тоже. Мы пошли к воротам, то и дело приостанавливались, чтобы почистить и оправить шинели друг на друге, и немец трижды и незлобно проворчал: «Лёс!» На нем низались две шинели, и нижняя была длинней верхней. Он отступил в сторону, зайдя нам в тыл, и скомандовал: «Форвертс». Мы пошли вдоль стены сарая к гряде не то ракит, не то вязов. Там виднелись большие, крытые машины и немцы. Слева от нас неясно проглядывалось поле, где должен был лежать Перемот, а справа в седой дымке кучились постройки Немирово, – снег падал густой, липкой моросью. Васюков почти нес меня, хотя я мог идти сам. Он нарочно мешал мне переступать и раза два больно задел локтем мою спину.

      – Ты б поохал! – шепнул он, клонясь подо мной, и я тихонько охнул раз и второй.

      – Погромче не можешь? – изнуренно спросил Васюков, и я заохал громче, а он еще ниже склонился и понес меня вихляючись, как мешок с солью.

      В кузове крытой машины, куда нас стволом винтовки подсадил конвоир, лежали порожние железные бочки. За нами захлопнули дверку, и мы не стали садиться