Списанные. Дмитрий Быков

и сорок, и семьдесят. Люба сидела тут каждый вечер, у нее был свой клуб – жирная блондинка жэковского типа, с крашеными волосами и слоновьими ногами; бабушка в платочке, ничего не понимавшая и всему поддакивавшая; нервная Матильда, худая, дерганая, климактерического темперамента, и всем им было нечего делать, и все они следили за порядком в доме, как его понимали. Еще когда жив был дед и Свиридов ездил к нему сюда, Люба, точно такая же, как сейчас, восседала на лавке, подложив под зад то же самое вчетверо сложенное байковое покрывалко. Она подкладывала его под себя в любую жару. Ей это казалось чистоплотным. После смерти деда Свиридов перестал снимать квартиру в Сокольниках и въехал сюда, на Профсоюзную, и успел хорошо изучить порядки этого женоклуба. Во-первых, они требовали, чтобы все с ними здоровались, а поскольку Свиридов поначалу не знал их даже по именам, они здоровались сами, со значением, давая понять, что старые люди унижаются перед ним, а он не удостаивает. Свиридов все равно не здоровался, они были ему противны. Несколько раз он спасал от них тихую молдаванку из первого подъезда, торговавшую соленьями на ближайшем рынке. Женоклуб третировал сына молдаванки, действительно противного десятилетнего оболтуса, но воспитывать оболтуса они боялись – он мог и послать, а молдаванка, у которой были вдобавок трудности с регистрацией, покорно выслушивала их нравоучения и просила прощенья.

      На этот раз у подъезда торчала одна Люба. Сидя на покрывалке, она победоносно озирала свои владения.

      – Сережа! – позвала она Свиридова.

      – Что?

      – Ты не штокай, а когда в следующий раз уезжаешь, меня предупреждай.

      – Зачем? – поразился Свиридов.

      – Ты не зачемкай, а слушай. Я тебя вот какого помню, тебя мама сюда к дедушке привозила. Твой дедушка был какой человек, а ты что? Ты уезжаешь, а почту носют, она не вмещается в ящик, нам неприятности.

      – Какая почта, я ничего не выписываю!

      – Выписываешь ты, не выписываешь, я не знаю. Они тебе носют, а ты не берешь. Уже выпадывает из ящика. Почтальон к кому идет? – к Любе. «Где из пятнадцатой квартиры?» А я знаю, где из пятнадцатой квартиры? Или ты скажи на почте, чтоб без тебя не носили, или скажи мне, я буду забирать. Оставь ключ, я буду. Я дедушку твоего знала. А ты уехал, и мы не знаем, где ты, что ты. Нам же надо знать, где что. Вот Сарычевы на даче – я знаю, что Сарычевы на даче. Вот из тридцать восьмой в Африке – я знаю, что в Африке. А тебе письма приносят, может, важное что. Это порядок, нет?

      – Какие письма? – растерялся Свиридов.

      – Ты не какай, а делай, как я говорю. Ты когда уезжаешь – подошел, сказал: так и так, тетя Люба, я уехал, пожалуйста, если вам не трудно, конечно, забирайте мою почту, вот ключ. Тете Любе не трудно, я по всему подъезду забираю, когда кто попросил. Попроси, не переломишься.

      – Ни о чем просить я вас не буду, – зло сказал Свиридов, – и ничего мне тут не носили. Ящик пустой, я проверял.

      – Пустой?! – заверещала Люба. Она заводилась с пол-оборота. – Он пустой, потому что всё на почту отнесли! Я сказала, ты в отъезде, он отнес!