В Сырах. Эдуард Лимонов

свечами, потому что мы зажгли свечи с моей крошкой. Сидим, праздничные, она беленькая, в чёрном бархатном платьице, я ей когда-то купил. Ждём полуночи, включили телевизор, чтобы под двенадцатый удар… нет, не выпить сразу шампанского, оно на столе уже налито, в блистательные узкие фужеры; но чтобы вначале каждый взорвал свою петарду с конфетти. Это была её выдумка, с петардами, не моя. Путин, жёлтый лицом, в реглане, вещает, стоя у кремлёвской церкви, затем часы показывают на Спасской башне. Мы встаём с крошкой: девять, десять, одиннадцать ударов! Рвём с двенадцатым ударом за нитки наших петард. Моя взрывается, обрызгав нас разноцветными кусочками бумаги и оглушив. Её не взрывается, сколько она её ни теребит. Я забираю её петарду в свои руки, пытаюсь понять, что можно сделать. Но не взрывается и у меня её петарда. И нитка обрывается.

      Она расстроена. Личико искривилось.

      – Не будет мне счастья в этом году!

      Мы пьём шампанское, у нас в тарелках уж не помню что, но праздничная еда (как бы не авокадо с креветками из кулинарии, запахом именно этим тянет из прошлого…), однако настроение у неё испорчено.

      – Мне не будет счастья в этом году! Почему, почему я не взяла твою петарду!

      – Ты считаешь, что мне счастье не необходимо?

      – У тебя и так всё есть, – бурчит она.

      В утешение ей мы сжигаем целую связку бенгальских огней. Комната наполняется сизым дымом.

      – Это ты виноват! Ты нарочно подсунул мне бракованную, а себе взял хорошую… – ноет она.

      Недолго пробыли за столом. Обыкновенно она много не пьет, но в ту новогоднюю ночь выпила изрядно. Ложимся в постель.

      – Как хорошо, что нет Шмона! – воскликнул я на свою беду.

      – Что тебе сделал бедный Шмон?! – огрызается она. – Он тихо сидит здесь в коридоре на своей подстилочке и никого не трогает. Там ему, кстати, дует, в коридоре…

      Я не спорю с ней. Я задираю ей ночную рубашку и влезаю на девочку.

      – Ну! – фыркает она. – Чего?! Я спать хочу!

      Я пытаюсь её целовать, но она отворачивает лицо и сжимает зубы.

      – Маленькая дрянь! – говорю я.

      – Утром, утром, – шепчет она и засыпает.

      Утром сцена повторяется. Злой, я ругаюсь с ней.

      – Ты окаменела, пока меня гноили за решёткой! Ты ничего не чувствуешь!

      – Я ни с кем, ни с кем, – фыркает она и рычит.

      То-то и оно, что ни с кем, вот и окаменела вся, думаю я зло. За эти годы без меня её аутизм прогрессировал, она законсервировалась. Проблематично это утверждать, но, возможно, лучше было бы, чтобы она не была мне так уж верна в мои тюремные годы, зато сейчас бы я счастливо лежал с маленькой беленькой любовницей, а не с куском тёплого гипса.

      Вновь лезу на неё, раздвигаю ноги. Она начинает смеяться, как дурочка. «Ха-ха-ха-хи-хи!».

      – Что ты смеёшься, как дурочка?

      – Над тобой. У тебя не получается… Ха-ха-ха!

      – Перестань смеяться, как идиотка! Толстая стала какая! (Я держу её в это время за попу.)

      – Ничего