Фантом. Андрей Сенчугов

от головы Зиберта совсем рядом. Он быстро вскочил на ноги и, крепко держа портфель одной рукой, а другой, вытаскивая из кобуры вальтер, побежал к молодому дубу. Пацаны проворно выскочили на дорогу, при этом одноногий едва не упал, но успел подхватить костыли. Вдогонку офицеру громыхнули выстрелы.

      Резкая боль в ноге, в которую вонзилась одна из пуль, заставила майора споткнуться. Он вскрикнул и упал, затем быстро перевернулся на спину. Отталкиваясь от земли здоровой ногой и рукой, в которой был зажат портфель, неловко попятился, чтобы спрятаться за дуб, оставляя полоску кровавого следа на снегу. Поняв, что не успеет, да и дерево – укрытие ненадежное, поймал на мушку мальчишек. Еще несколько секунд и с подростками было бы покончено. Будь на его месте кто-то другой, менее сентиментальный, так и было бы. Но стрелять по детям, даже в условиях смертельного для себя риска Зиберт согласно собственным убеждениям не смог. Эти убеждения были непонятны многим его сослуживцам, считавшим Зиберта излишне мягким на войне. Зиберт, прикусив губу, опустил пистолет. Появилось чувство нереальности происходящего. Слезились глаза от попавшего в них снега. Маячившие неясные очертания стремительно увеличивающихся фигур прибавили ощущений какого-то кошмарного сна. Молоточки пульса яростно колотили по вискам.

      Подростки, тем временем, приблизились, и в каком-то диком, безумном остервенении, уже совсем не отдавая отчета своим действиям, почти в упор, пока не закончились патроны, расстреливали немца, словно некое существо, воплотившее в себе всё то зло, которое незвано пришло на чужую землю, принеся с собой несчастья и невзгоды. И вот, наконец, наступил час расплаты…

      Снег под Зибертом стал красным от крови. Он сделал последнюю безуспешную попытку приподняться. Печальные глаза неподвижно уставились в небо, ежик седых волос слился с белым снегом…

      Колька первым пришел в себя, нагнулся, с трудом вырвал из закостенелых судорогой рук трупа портфель. Впечатлительный одноногий брат, выйдя из оцепенения, неожиданно по-детски зашмыгал носом и всхлипнул.

      – Чё, Мишка, нюни распустил? Фашиста стало жалко? А себя не жалко было, когда осколком ногу оторвало? А мамку нашу, снасильнячатую фрицами, не жалко? А батяню? Его полицаи не пожалели и также вот как мы этого, – ломающимся в этом возрасте голосом с надрывом, но как можно суровее спросил старший брат, тем не менее, готовый и сам в любой момент расплакаться.

      Мишка в ответ глубоко с перебоями вздохнул, дрожащей покрасневшей на морозе рукой небрежно сунул пистолет в карман, размазал на впалых обветренных щеках слезы и заковылял прочь, тяжело опираясь на костыли. Колька, пересилив нарастающий страх и брезгливость, проверил карманы убитых немцев, вытащил документы, забрал оружие, догнал Мишку, пошёл рядом. Через минуту они, не сговариваясь, остановились и одновременно оглянулись.

      На извилистой дороге стоял автомобиль. Одно из колес, медленно вращаясь, висело над