Записки охотника. Рассказы. Пьесы. Иван Тургенев

синеве… Но мы не птицы.

      – А крылья могут у нас вырасти, – возразил я.

      – Как?

      – Поживите – узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья.

      – А у вас были?

      – Как вам сказать… Кажется, до сих пор я еще не летал.

      Ася опять задумалась. Я слегка наклонился к ней.

      – Умеете вы вальсировать? – спросила она вдруг.

      – Умею, – ответил я, несколько озадаченный.

      – Так пойдемте, пойдемте… Я попрошу брата сыграть нам вальс… Мы вообразим, что мы летаем, что у нас выросли крылья» («Ася»).

      И еще один отрывок, в котором сочетаются в едином переживании темы птицы[5], смерти, любви, природы, тьмы: «Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во мраке – плыло и не проплывало; губы ее все так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно… как в то мгновение, когда я расстался с ней. <…> Я лег, но даже глаз не закрыл. Скоро я заметил, что ко мне в комнату беспрестанно западали какие-то слабые отсветы. Я приподнялся и глянул в окно. Переплет его четко отделялся от таинственно и смутно белевших стекол. “Гроза”, – подумал я, – и точно была гроза, но она проходила очень далеко, так что и грома не было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы. Я встал, подошел к окну и простоял там до утра… Молнии не прекращались ни на мгновение; была, что называется в народе, воробьиная ночь. Я глядел на немое песчаное поле, на темную массу Нескучного сада, на желтоватые фасады далеких зданий, тоже как будто вздрагивавших при каждой слабой вспышке… Я глядел – и не мог оторваться; эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне. <…> Я почувствовал большую усталость и тишину… но образ Зинаиды продолжал носиться, торжествуя, над моею душой. Только он сам, этот образ, казался успокоенным: как полетевший лебедь – от болотных трав, отделился он от окружавших его других неблаговидных фигур, и я, засыпая, в последний раз припал к нему с прощальным и доверчивым обожанием…» («Первая любовь»).

      В окне, в которое смотрит тургеневский герой, открывается мир внешний, озаренный вспышками молний, но эти молнии блистают и в его душе: «таинственные стекла» связывают внешнее и внутреннее, и впечатление загадочности происходящего усиливается упоминаниями о «ночи» и «мраке».

      Но ночь чревата также страхом, и мотив окна может сочетаться с мотивом крика: «Я приподнял голову и вздрогнул; точно, я не обманывался: жалобный крик примчался издалека и прильнул, словно дребезжа, к черным стеклам окон. Мне стало страшно: я вскочил с постели, раскрыл окно. Явственный стон ворвался в комнату и словно закружился надо мной. Весь похолодев от ужаса, внимал я его последним, замиравшим переливам. Казалось, кого-то резали в отдаленье,

5

Об этой теме в связи с проблемами идеального, личности в ее связях с Богом и действительностью см.: Гершензон М.О. Мечта и мысль И.С. Тургенева. С. 74–76 и далее.