Дорогая буква Ю. Игорь Шестков

фойе я показывал большую выставку графики. Работы были до полутора метров высоты. Был там и «портрет» еврея, изможденный такой был аид. Измученный жизнью и судьбой.

      А в названии стояло что-то вроде «в память об Аушвице».

      И опять – на открытии, где публика художественная, никто мне слова не сказал, аплодировали, цветы дарили, а потом…

      Звонит мне организатор и предлагает через час прибыть в дирекцию Дома актера. Я естественно о плохом не думал, а решил, что они хотят мою картину купить, и уже начал было размышлять о том, как на эти деньги душевую отремонтирую… красок накуплю… и черешни…

      Встречает меня директор, сам бывший драматический актер… Мефистофеля играл… и говорит: «К нам поступило коллективное письмо от публики. В нем утверждается, что вы издеваетесь над жертвами Аушвица».

      Я опешил. К такому повороту дела готов не был. Начал что-то лепетать…

      – Что вы? Я не издеваюсь… В нашей семье тоже есть погибшие…

      Но смягчить Мефистофеля мне не удалось. Работу мне пришлось снимать самому. Кажется, даже две, так что в графическом ряду образовались прорехи.

      Вроде как выбитые зубы.

      А третий случай, смешной, произошел еще в доперестроечную эпоху, в СССР примерно в 1983-м году.

      В Москве тогда, несмотря на закрученные в андроповщину гайки, регулярно устраивались «общие» осенне-весенние выставки «художников-нонконформистов» в подвале дома на Малой Грузинской улице, где еще несколько лет до этого жил Высоцкий, где он, к слову говоря, и умер от переохлаждения на балконе, куда его после того, как он напился и стал буен, якобы положили, связанного, друзья.

      Выставки эти были московским начальством разрешены, но не одобрены, в газетах о них писали редко… Клеймили, осуждали…

      Но очереди на вход были длиннющие – километровые.

      Я показывал на них по две-три работы (приходилось каждый раз проходить специальную комиссию).

      И вот… и тут после открытия выставки… вызывает меня к себе тамошний шеф Дробицкий по кличке «Дробила». Здоровенный такой мужик в прямоугольных очках.

      – Слушай, – говорит. – Чего это у тебя за знаки на картинах нарисованы? Каббала? Или по-еврейски что-то?

      – Что вы, какая такая Каббала? И по-еврейски я не умею.

      – Тут ко мне группа зрителей обратилась. Утверждают, что знаки твои – антисоветские, могут как-то навредить… социалистическому строительству…

      – Навредить? Строительству? Вы что…

      – Ты рожу обиженную не строй, а садись и пиши объяснительную записку. Вот бумага. Диктую. Я такой-то, такой-то, проживающий там-то и там-то, телефон напиши, удостоверяю, что на моих картинах, выставленных в залах московского Горкома графиков – нет никакой непозволительной религиозной символики, нет каббалистических знаков или других вредоносных изображений, способных причинить урон… хм… нашей социалистической родине. И подпись поставь. Да не лыбься ты! Лыбятся все, шутки шуткуют… а мне потом – расхлебывать ваше дерьмо! Не понимаешь, с кем дело имеешь! Представитель горкома партии меня спрашивал…