Угрюм-река. Книга 2. Вячеслав Шишков

слушал цыган, певичек или смотрел кино. По субботам и в праздничные дни он посещал храмы. У Спаса на Сенной у него вытащили большущий кошелек, но в нем было всего рубля на три серебра и старые челюсти с лошадиными зубами: Иннокентий Филатыч жалел их выбросить, полагая, что в коммерческом деле и они когда-нибудь да пригодятся.

      Красивая, цыганского типа, баронесса в ландо рядом с Авдотьей Фоминишной Праховой, а напротив – Прохор. Экипаж, катившийся чрез Каменноостровский к Стрелке, сильно накренился в ту сторону, где сидела мадам Прахова, да и не мудрено: в этой молодой, но мастодонтистой даме никак не менее восьми пудов. Бюст выпирал горой: вот-вот лопнут шнурки, распадутся кружева. Прохора разбирало мальчишеское любопытство. А бедра, плечи, свежее, румяное, чуть надменное, чуть властное лицо! А эти рыжие, густые, пронизанные солнцем волосы, а большие серые, влекущие к себе глаза! А полные улыбчивые губы и веселый блеск ровных, как один, зубов. Тьфу, черт! Пропало твое сердце, Прохор…

      – Гэп-гэп! – покрикивал лихач, и все мелькало, проносилось, отставало.

      В пятом часу вечера инженер Протасов получил записку.

      «Миленький А. А. Приходите обедать. Мне почему-то очень, очень грустно. Н. Г.».

      Скоро полночь. Пристава нет. А он сидит, сидит. Наденька в смущении. Но эти ее фигли-мигли давно знакомы Владиславу Викентьевичу Парчевскому. Он целует ее оголенную руку повыше локтя и слащаво, с дрожью говорит:

      – Раз мужа нет, то… В чем же дело?

      Наденька оправила подушки, отвернула одеяло. Инженер Парчевский снял с левой ноги сапог.

      Часы пробили полночь.

      – Ну-с?

      – Что?

      – Не пора ли домой, миленький сибирячок?

      – У меня дом далеко, – ответил Прохор и погладил своей лапой маленькую, с розовыми ногтями кисть руки. – Разрешите два слова по телефону…

      Маша, подслеповатая и пожилая – за одну прислугу – убирала со стола чай, пустые бутылки и закуску. Все трое были порядочно подвыпивши.

      – Алло! Филатыч, ты? А я в одном доме задержался, у купца Серебрякова. Не жди. Ночую здесь. Ну, до приятного…

      Он повесил трубку. Авдотья Фоминишна хохотала с каким-то задорным нахальцем, интригующе.

      – Одна-а-ко… Одна-а-ко… – тянула она густым контральто. – Это мне нравится… Ха-ха!.. Так-таки без приглашенья? Одна-а-ко… И не стыдно вам?.. – Она допила бокал шампанского. Влажные губы ее ждали поцелуя. Глаза искрились по-грешному.

      Прохор стоял, прислонившись спиной к печке, молчал, дышал, как зверь. Его распаляла страшная внутренняя сила.

      Хозяйка подняла брови, пожала наливными плечами и, как бы прося пощады, страдальчески улыбнулась.

      – Маша! – капризно крикнула она. – Маша! Приготовьте постель. И – меня нет дома. Я ночую у купца Серебрякова.

      Тут все трое, вместе с рассолодевшей Машей, разразились громким смехом.

      …Ночью инженер Протасов занес в неписаный дневник своего сердца:

      «Удивительная эта женщина, – думал он. – В ней всякого жита по лопате. Святость борется с грехом.