Контрапункт. Олдос Хаксли

он таинственно. Он любил произносить таинственные изречения, неожиданно вставляя их посреди разговора.

      – Вот уж чего о вас никак не скажешь, – льстиво сказала миссис Беттертон.

      – Все дело в толпе, – объяснил он. – Чуть-чуть побуду в толпе – и она начинает меня пугать. Я чувствую себя так, точно мою душу задавили насмерть. Если бы я остался, я начал бы рыдать. – И он распрощался.

      – Какой замечательный человек! – воскликнула миссис Беттертон, когда он еще не успел отойти настолько, чтобы не услышать. – Какой вы счастливый, что работаете с ним!

      – Он прекрасный редактор, – сказал Уолтер.

      – Но я говорю о его индивидуальности – как бы это выразить? – о его духовном начале.

      Уолтер кивнул головой и довольно неопределенно сказал «да»: он вовсе не склонен был приходить в восторг от духовного начала Барлепа.

      – В наш век, – продолжала миссис Беттертон, – он настоящий оазис в пустыне легкомыслия и цинизма.

      – У него бывают блестящие идеи, – осторожно согласился Уолтер.

      Он думал о том, скоро ли ему удастся сбежать от нее.

      – Вот Уолтер, – сказала леди Эдвард.

      – Какой Уолтер? – спросил Бидлэйк. Подводные течения званого вечера снова свели их вместе.

      – Ваш Уолтер.

      – Ах, мой! – Хотя он не очень стремился увидеть своего сына, он посмотрел по направлению ее взгляда. – Как он вытянулся! – сказал он. Ему не нравилось, что его дети росли: вырастая, они оттесняли его на задний план, год за годом оттесняли к забвению и смерти. Вот Уолтер. Он родился совсем недавно, а сейчас мальчишке уже, наверное, двадцать пять лет.

      – Бедняга Уолтер! Вид у него не блестящий.

      – Такой вид, словно у него глисты, – свирепо сказал Бидлэйк.

      – А как эта его печальная история? – спросила она.

      – Все так же, – пожал плечами Бидлэйк.

      – Я никогда не видела эту женщину.

      – Зато я видел. Она ужасна.

      – Что? Вульгарна?

      – Нет, нет! Хуже: она так утонченна, так невероятно утонченна! А как она говорит! – Он заговорил, растягивая слова, тоненьким голоском, который должен был изображать голос Марджори: – Как маленькая невинная деточка. И она такая серьезная, такая культурная. – Он засмеялся своим раскатистым смехом. – Знаете, что она мне как-то сказала? Надо вам заметить, со мной она всегда говорит об искусстве. Искусстве с большой буквы, конечно. Она сказала, – здесь его голос снова перешел на младенческий фальцет: – «Мне кажется, можно любить одинаково Фра Анджелико и Рубенса». – Он снова разразился гомерическим смехом. – Какая дура! А нос у нее по крайней мере на три дюйма длинней, чем следует.

      Марджори открыла шкатулку, в которой она хранила свои письма. Письма Уолтера. Она развязала ленточку и пересмотрела их все, одно за другим. «Дорогая миссис Карлинг, посылаю Вам томик писем Китса, о которых мы говорили сегодня. Прошу Вас, не трудитесь возвращать его мне: у меня есть другой экземпляр. И я перечту его,