Басурман. Иван Иванович Лажечников

У плотины мельницы, стоявшей на Неглинном пруде, съехались два всадника, по-видимому, два боярина. Они стали держать путь в Кремль, к Боровицким воротам. Казалось, нельзя было соединить двух существ, так несходных по наружности. Несмотря на это, проницательный взор угадал бы в них душу, вылитую по одному образцу, с небольшими разве отметками, для которых природа так изобретательна.

      Помните ли вы Петрова в «Роберте-дьяволе»?{19} И как не помнить! Я видел его в этой роли только раз; и до сих пор, когда вздумаю о нем, меня преследуют звуки, будто отзывы из ада: «Да, покровитель!!!» — и этот взгляд, от обаяния которого душа ваша не имеет сил освободиться, и это шафранное лицо, исковерканное беснованием страстей, и этот лес волос, из которого, кажется, выползти готово целое гнездо змей. Оденьте только этого Петрова{20} в старинное русское платье, опоясанное серебряным ремнем, в богатую шубу на пышной лисице, в высокую горлатную шапку, и вы тотчас ознакомитесь с одним из ехавших по плотине Неглинного пруда. Под ним был могучий конь, оседланный богатым черкасским седлом, гремящий узорчатою сбруей, писанной серебром, пополам с рыбьими зубами. Другой всадник был маленький, худенький – глаза поникшие, с постным лицом, со смиренными, робкими движениями, казалось, воды не замутит, приветливый, низкопоклонный. Сущий агнец!.. Но если он из своей раковины выползал исподтишка на свет божий и высматривал кругом искоса, сквозь ресницы сонных, едва полураскрытых глаз, то, уверьтесь, он видел свою жертву по-ястребиному, тотчас хватал ее и опять скрывался в своей нечистой скорлупе. Снимая шапку, довольно поношенную (а это делал он с товарищем очень часто, в виду каждой церкви, перед которой русский Бертран творил наскоро, слегка, крестные знамения, между тем как смиренник означал их глубоко, протяжно, ударяя себя в грудь), снимая свою шапку, он обнажал голову, едва окайменную какими-то ощипками седых волос. Под масть им опушка его шубы была так вытерта, что трудно было бы угадать зверя, давшего ей мех с плеч своих. Тощая клячонка с приличною сбруей едва под ним переваливалась. Летами он далеко ушел от товарища. Этому могло быть с небольшим сорок лет; он красовался во всей силе жизни; напротив, тот казался хилым стариком. Один был боярин, другой – боярин и дворецкий великого князя. Молодцам этим дана была по шерсти и кличка: первого звали Мамоном{21}, второго Русалкой.

      – Все ли Бог милует, Михайло Яковлевич? – спросил Мамон.

      – Твоими молитвами, батюшка Григорий Андреевич! – отвечал Русалка. – А то где бы? По тяжести грехов моих меня бы и земля не снесла.

      – Безгрешен один Господь.

      – Господь на небеси да еще, прибавить изволь, господин наш и всея Руси великий князь.

      – Видно, нелюбье свое взял назад!

      Тут Мамон лукаво посмотрел на своего товарища; этот, без малейшей тени досады, отвечал:

      – Где гнев, тут и милость. Одним пожалует ныне, другим завтра, одно потонет, другое всплывет наверх – умей только ловить, родной мой!

      – Ловишь, а тут из-под руки у тебя подхватывают. Что мы с тобой нажили? Избушку на курьих ножках да прозвание

19

Помните ли вы Петрова в «Роберте-дьяволе»? – «Роберт-дьявол» – опера немецкого композитора Джакомо Мейербера (Якоб Бер), поставленная в 1813 г. в Петербурге и в течение четверти века не сходившая с русской сцены.

20

Петров Осип Афанасьевич (1807–1878) – известный оперный певец. В «Роберте-дьяволе» он исполнял одну из главных партий – злого духа, сына сатаны Бертрама, отца Роберта. Ниже Лажечников неточно цитирует слова дуэта Бертрама и Рембо из 1-го действия.

21

…первого звали Мамоном… – мамон, или мамона, – в христианских церковных текстах – злой дух, олицетворение сребролюбия и грубых низменных наслаждений.