Голова самца богомола. Лия Киргетова

что хочу.

      Люблю её взгляд – замутнённый, уплывающий; видеть в нём страх, злость; причинив боль, вызвать у неё умоляющий взгляд жертвы, а затем, немного позже, влюблённый взгляд, обожающий, готовый на всё, отдающийся до микрона.

      Люблю, когда она подходит к оргазму, раскачиваясь на невидимых качелях удовольствия, прижимая меня к себе, – будто боится, что я остановлюсь. Просит, стонет и просит, требует меня каждой молекулой тела. Бёдра дрожат от напряжения, соски стоят так, что, кажется, о них можно уколоться.

      Она взрывается, кричит, не сдерживаясь, дрожит в моих руках.

      Внутри неё всё сжимается и пульсирует горячо и нежно. Я тоже кончаю, догоняя, остаюсь в ней.

      Выдыхает, возвращаясь в реальность. И прижимается губами к плечу, гладит мои мокрые волосы, мурлычет, улыбается.

      Чувствую себя богом. Люблю этот момент и её в этот момент люблю. Знаю свою власть. Люблю эту власть. И убил бы просто, если бы кто-то был с ней так же. Моё!

      6:50

      За долю секунды до ненавязчивого пиликанья будильника я выпадал из поезда, из обшарпанного древнего тамбура в какие-то сухие ёлки без хвои, думал: сейчас, сейчас.

      Ловил последнее ощущение: пальцы отпускают шершавые ручки по обе стороны распахнутой пасти дверного проёма без металлической двери. И яйца мои были такими же металлическими, как вагон, холодной хваткой цапали тело, вжимаясь в него от ужаса; и я летел, в горле крутилась воронка последнего глотка воздуха, я падал: моя вселенная, моя весёлая свобода, моя глубокая фиолетовая звёздная вагина-мама, я тут, я с тобой, не плачь, теперь всё будет тип-топ.

      И зубы когда чистил, после первой сигареты, ощущал абсолютно явно и пыль, и металл во рту, и чувствовал отрешённую светлую радость прилетевшего в то самое Прибежище.

      Не толкую сны.

      Затем завтрак начался даже весело. Осознание собственной кратковременности, нахлобучившее с утра, превращалось в бодрую спираль энергии в солнечном сплетении.

      Есть жизнь большой ложкой, ну, или вилкой! – думал, на вилку с жареным желтком глядя.

      Кофе со сливками сделал. Раньше на переговорах, да и в гостях, – везде, пил только чёрный, стеснялся почему-то сливок и молока, недостаточно мужественно, конечно.

      Затем плюнул, – пью, как мне нравится: сладкий и белый, улыбаясь невидимо, когда другие мачо расслабляются вслед за мной и как бы снисходительно бросают секретарше: «Плесните и мне молока, пожалуйста, пятая чашка за утро, от чёрного уже тошно».

      Я им как бы разрешаю быть собой. Признавая сливки в кофе, чувствую себя свободным от чужого мнения. В пределах чашки. Че сливок. Гевара трёх ложек сахара.

      Всего две роли в жизни кажутся мне крутыми: роль главного героя, на которую я не тяну, точнее, тяну, но пока не повезло, и роль мудрого (циничного, ироничного, всепонимающего, всепринимающего, или, наоборот, радикального и жестокого) наблюдателя.

      Вторая роль, не исключаю, – не что иное как компромисс лузера перед лицом очевидного