Кот и крысы. Далия Трускиновская

образиной радушие являть – так подумал князь, при всем своем жизненном опыте испытывавший при взгляде с обер-полицмейстером глаза в глаза некое беспокойство – как если бы соврал и был безмолвно прихвачен на том вранье…

      Впрочем, они ладили. Оба оказались тут по решению графа Григория Орлова – когда после чумного бунта 1771 года государыня вздумала, и правильно вздумала, поменять всю московскую головку, он тут же присоветовал поставить градоначальником князя Волконского. Самому ему оставаться генерал-губернатором было не с руки – он торопился в Санкт-Петербург восстанавливать крепко пошатнувшееся фаворитское положение. Ведь до чего дошло – мало того охлаждения, которое явно показала ему государыня накануне московской чумы, устав от его проказ и дурачеств, так еще верные люди донесли – когда он в Москве обретался, бунт унимал, в Санкт-Петербурге все было готово к тому, чтобы при первой же весточке о его погибели тут же начинать служить панихиды. А вот как вернулся победителем – так и вновь был обласкан от души!

      Князь был срочно вызван из Польши, где служил послом, и получил новое, несколько неожиданное назначение – взамен сбежавшего от чумы предшественника, старенького уже Петра Семеныча Салтыкова. Шестого ноября состоялась прощальная аудиенция, и в тот же вечер князь отправился принимать Москву из орловских рук. Тогда же и познакомился с малоприятным на вид преображенцем, почти полковником, которого Орлов прежде, чем ускакать в Санкт-Петербург за почестями, представил ему московским обер-полицмейстером, с лучшими рекомендациями. Этого тоже не столько государыня, сколько он сам на новую должность определил, и тоже взамен беглеца, кинувшего чумную Москву на произвол судьбы обер-полицмейстера Юшкова.

      Но граф-то умчался рапортовать государыне о победе и греться в лучах славы, а доводить дело до конца пришлось им двоим – Волконскому и Архарову. По-настоящему чума только к январю семьдесят второго угасла.

      – Добро пожаловать, Михайла Никитич, заходи, садись, сейчас Никодимка кофею спроворит, – сказал Архаров. – Он не хуже царицына кофишенка наловчился.

      – Как будто тебя государыня кофеем угощала… Мир дому сему, – перекрестившись на образ Николая-угодника, строго отвечал Волконский и, не садясь, сразу приступил к делу. – Николай Петрович, жалуются на тебя со всех сторон. От подчиненных твоих никому покою нет.

      – Не может такого быть, – убежденно заявил Архаров. – На службе все смирны, почтительны, лишнего слова не скажут…

      Тут он не врал – почтительность на Лубянке наблюдалась, а если казалась недостаточной – насаждалась строгими мерами. Полицейские – не дворянские недоросли, пришедшие служить в Преображенский полк, тут нежности вредны, а вид сжатого кулака весьма полезен. Да кулак им и привычнее галантонного обхождения – потому что те молодцы, которых привел с собой Архаров в полицейскую контору, были бывшими колодниками, ворами и грабителями, во время чумы добровольно ставших