Карантин. Джеймс Фелан

Пейдж тоже выбрала себе сок. Уходя, пожилая леди подмигнула мне.

      Передо мной на тарелке лежала большая отбивная с жареным луком и томатным соусом, а рядом – огромный ломоть ароматного, еще теплого хлеба.

      – Ты, наверное, почти не ел в эти дни? – спросила Пейдж.

      – Ел, но… Знаешь, хотел сказать: «Но это долгая история…», а на самом деле я просто очень устал сегодня и страшно голодный, – произнес я с набитым ртом, стараясь тщательно пережевывать пищу.

      Я заставлял себя есть медленнее, аккуратнее, чтобы произвести хорошее впечатление, а потом прикусил щеку, и пришлось «запивать» боль соком и вымученно улыбаться.

      – Где ты жил? – спросила Пейдж, заглянув в блокнот своей мачехи.

      А мне так хотелось, чтобы этот вопрос исходил от нее самой.

      – Почти все время в Рокфеллеровском небоскребе, – ответил я, пережевывая макаронный салат.

      Боже, каким же он оказался вкусным: песто с базиликом, сыр, оливки, а я еще посыпал этот кулинарный шедевр и перцем чили.

      – Там, где снимают телешоу?

      – Думаю, да. Я нашел телестудию на одном из этажей. Это небоскреб на Рокфеллер-плаза, большой и надежный. Я устроился высоко над городом, на шестьдесят пятом этаже, в ресторане «Комната радуги». Оттуда открывается прекрасный вид на Нью-Йорк, и есть смотровые площадки. То есть в нынешнем виде нет ничего прекрасного, просто очень хорошо просматривается город.

      – И на что он теперь похож?

      Я отложил вилку и стал рассказывать, что видел, а Пейдж записывала мои слова в блокнотик. Когда я закончил, Одри улыбнулась, одобрительно кивнула и тихо спросила:

      – Сколько… вас… было? – По ее голосу было понятно, что она себя не слышит.

      – Нисколько. – Я ковырял еду вилкой – аппетит сразу пропал, как только нахлынули воспоминания. – Я был один. Когда началась атака, я ехал в метро…

      И я рассказал им свою историю. О том, как классно было лететь на самолете из Мельбурна в Нью-Йорк, как поразил меня шумный, никогда не замирающий мегаполис, об ооновском лагере и новых друзьях, неожиданных, но таких замечательных, я говорить не стал – я начал с момента нападения на город, с того мгновения, когда все люди сравнялись просто потому, что уцелели, выжили. Я рассказал, как выбрался из туннеля, и еще раз подробно описал, что видел со смотровой площадки.

      Я объяснил, чем стали для меня Анна, Мини и Дейв. Мы очень сдружились в лагере ООН и могли бы стать отличной командой. Хотя мы, наверное, успели немного надоесть друг другу, потому что поездка к Мемориальному комплексу 11 сентября вышла какой-то напряженной. Только наши пикировки не шли ни в какое сравнение с тем, что началось дальше. Вагон накренился, замигал свет. Огненный шар пробил дверь и ворвался внутрь, бросив нас на пол, – и мир исчез. Я вернулся в темноту и боль, а мои друзья ушли навечно. Так начались двенадцать дней одиночества, которые я провел как в бреду. Но я вырвался из липкого наваждения – иначе было нельзя. Я не просто сохранил память о друзьях: в моем воображении они оставались живыми. Они покинули меня именно в тот момент, когда я оказался готов принять их смерть, потому что