Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты. Валентин Пикуль

на сем месте. И с нею более никуды не стронемся…

      Дикие тарпаны мчались, еще не ведая узды человека, прямо через лагерь. Били копытом людей, и кроваво светился их глаз… Крепость закладывали в девять бастионов, а при них – цитадель малая. Избы приказные. Изба пробирная, где руды химически изучать. Гарнизон и артиллерия вошли в крепость Оренбурга, как входят в дом, чинно и благолепно. Трижды, уставясь в марево южных стран, лупанули в небо из пушек (безъядерно), салютуя новому русскому городу, – городу в Новой России!

      Из-за гор уже понаехали богатые башкиры и киргизы, понаставили вокруг кибиток, долго издали присматривались они к быту крепости. Явились до Кирилова и, низко кланяясь, благодарили за постройку города.

      – Теперь, – говорили ханы Кирилову, – ты уходи отсюда, здесь мы жить станем. А царице поклон скажи… молодец баба-царь!

      Кирилов на это ханам так отвечал:

      – Не за тем пришли, чтобы, город основав, уйти.

      – Тогда с четырех дорог войною пойдем… Це-це-це!

      – Я с миром прибыл сюда. Вместе с вами в мире жить будем.

      – За миром с пушкой не ходят. А ты пушку привез…

      – Пушка зверь такой: ты ее не дразни, и она тебя не тронет.

      О просвещении и благополучии края радея, Кирилов на– деялся, что и помощники ему таковы же станутся. Однако не так: толмач-полковник Мамет Тевкелев, живя побытом грабительским, хватал старейшин башкирских. Кирилов ласкою привлекал калмыков, киргизов и башкир: зазовет к себе, угощает и слова не скажет, когда старейшины со стола его все ложки, тарелки и бутылки с собой унесут. Чего с них взять-то? Посуда – дело наживное, тарелки с вилками – тьфу! Они ведь не дороже Новой России. Но великая трагедия жизни для Кирилова уже определилась…

      – Гей, гей, гей! – прокричала в Петербурге царица, трижды хлопнув в ладоши. – Человек мне потребен бывалый, крови людской не боящийся, дабы башкирцев усмирить… Кто годен?

* * *

      Александр Иванович Румянцев – после того как доказал императрице, что финансов в России отродясь не бывало, – прозябал в казанских деревнишках (в ссылке). Хорошо хоть, что из-под топора выскочил. Ходил он теперь в зипуне, отрастил бородищу. Косил с мужиками сено, в церквушке бедной подпевал причту баском генеральским… Было ему невесело. С женою не имел доброй жизни – от распутства ее позорного, а сын Румянцева – Петр[1] вдали от отца созревал. И часто глядел опальный генерал на дорогу, что терялась за лесами, а за лесами – Казань. Оттуда, из-за леса, можно было всякого ждать. Норов царицы тягостен и подозрителен: могут потихоньку удавить и в деревне!

      Утром генерала разбудили – кто-то скачет со стороны леса.

      Встал. Молитву скорую сотворил. Чарку водки приял «стомаху ради». Примчался курьер, и Румянцев его принял в избе.

      – Откель? – спросил, весь в суровости озлобленной.

      – От матушки-осударыни ея величества Анны кроткия.

      – Та-а-ак, –

1

Будущий знаменитый полководец – граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский (1725–1796). (Здесь и далее прим. автора.)