Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Перемещенное лицо. Владимир Войнович

белки и соболя есть, а обезьяны не водятся.

      – Так откуда ж им тама быть, – Чонкин вспомнил утверждения Гладышева, – когда они все в человеков попревращались?

      – Как это? – не поверил Свинцов. – Оборотни, что ли?

      – Навроде того, – подтвердил Чонкин.

      – Это бывает, – согласился Свинцов. – У нас в деревне тоже Варька косая кошкой по ночам оборачивалась. У коров чужих молоко отсасывала. А брат мой Серега ее в хлеву ночью пымал да лапу ей топором оттяпал…

      Говоря это, Свинцов не выпускал из виду того, что сидел на дереве, прищуривал то один глаз, то другой, и тот в ответ на него так же щурился.

      – И чего с лапой сделал? – спросил Чонкин.

      – А ничего. Завернул ее в тряпку, поклал на печку, а утром гля, а там не кошкинская лапа, а человецка рука…

      – Ну, и далее? – потребовал продолжения Чонкин.

      – Далее более, – сказал Свинцов. – А ты как думаешь, обезьянов едят?

      – А кто их знает, – задумался Чонкин. – Мне не доводилось, а вообще-то чего ж, они же ж тоже из мяса и костей состоят.

      – И то, – рассудил Свинцов, – покуда человеком не обернулся, такой же животный, как, допустим, свинья. Так что сперва шерсть на костре опалим…

      – Дурак, что ли? – спросил Чонкин.

      – А чо?

      – Через плечо, – сказал Чонкин. – Зачем шерсть-то палить? Из шкуры рукавицы сделаем, шапки пошьем.

      – Тоже дело, – согласился Свинцов, потерши остывшее ухо. – А ты сашлык лопал когда или нет?

      – А чо это?

      – Чо-чо, – передразнил Свинцов. – Скуснятина, вот чо. На куски мясо порубишь, на прут насадишь и в огонь и так поворачиваешь, чтоб со всех сторон равномерно. Это ж такое вот это у-у! – восполнил он нехватку слов междометием. И, подняв винтовку, Свинцов потянул рукоять затвора.

      – Не стреляйте! – закричала обезьяна человеческим голосом. – Не стреляйте, я сдаюсь.

      – Гля! – удивился Чонкин. – Уже превратившись.

      – Да, – Свинцов разочарованно опустил ствол. – Я ведь, знаешь, человека убить могу, но человецкое мясо кушать не буду. Стошнит. Ладно, – приказал обезьяне, – вались на землю. Да не боись. Не побегешь – не убьем.

      Обезьяна проворно спустилась и стала перед Чонкиным и Свинцовым почти на две ноги, только слегка опираясь передними конечностями о поваленное дерево.

      Хотя была она покрыта шерстью с ног до головы, Свинцов разглядел в зарослях признак мужского пола и спросил спустившегося строго:

      – Кто такой и какой будешь нации?

      Спустившийся молчал и дрожал мелко, как овца перед закланием.

      – Говори, кто ты есть! – зарычал Свинцов и щелкнул затвором.

      – Не стреляйте! – снова взмолился спустившийся и стал часто кивать головой. – Русский я. Православный, – добавил он, видимо, неуверенный, что последняя характеристика будет ему на пользу.

      – Врешь! – не поверил Свинцов. – Обезьянов русских не бывает. Или ты не обезьян?

      – Э! – толкнул Свинцова