Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931. Софья Самуилова

у мамы слезы совершенно высохли. Нет, не высохли, ресницы были еще мокрые, но серые глаза ее уже сияли счастьем.

      – Вот так и надо было сразу сказать. Ведь ты же понимаешь, что я всегда узнаю, если ты говоришь неправду.

      (В сознании Сони это воспринималось так, что мама все знает и от нее ничего не скроешь.) Никогда нельзя обманывать. Разве тебе было бы приятно, если бы я побранила Варю за то, что сделала ты?

      – Не-ет!

      – Ну, хорошо. Теперь перестань плакать, поцелуй меня, и так договоримся, что ты всегда будешь говорить правду.

* * *

      К сумеркам все было забыто. Евгения Викторовна сидела за работой и тихонько напевала несильным, мягким голоском:

      В хижину бедную, Богом хранимую,

      Скоро ль опять возвращусь.

      Скоро ли мать расцелую родимую,

      С добрым отцом обоймусь…

      …Сколько, ко всякому горю привычная,

      Мать моя слез пролила!

      Если б отсюда она, горемычная.

      Речь мою слышать могла.

      Я б закричала, пускай не печалится,

      Жизнь для меня не страшна.

      Милая матушка, дочь твоя счастлива,

      Крепко любима она.

      Евгения Викторовна стеснялась петь при посторонних и при муже, но за работой, наедине (дети не считались), пела охотно. Некоторые вещи из своего репертуара она любила за красивую мелодию, другие за легкость исполнения, но «Хижину бедную» запевала только тогда, когда была в хорошем настроении. Последние строки, которые она повторяла два раза, звучали как выражение ее собственных чувств.

      Соня сидела в уголке со своими делами и внимательно посматривала на мать. Наконец встала и, подойдя к Евгении Викторовне, облокотилась на ее колени:

      – Мама, ты ведь меня простила?

      – Простила, – прервав пение, ответила та.

      – Совсем, совсем простила?

      – Ну, конечно, совсем. В чем дело, лисанька?

      – Расскажи стихи!

      – Какие?

      – Ну, всякие… и про дядюшку Якова, и про Ермила, и про этого, которого мальчик обманул.

      – Про Бэду?

      – Да, про него.

      Соня пододвинула стул вплотную к маминому и приготовилась слушать. Евгения Викторовна заговорила:

      Был вечер. В одежде, измятой ветрами,

      Пустынной тропою шел Бэда слепой.

      На мальчика он опирался рукой,

      По камням ступая босыми ногами.

      И было все глухо и дико кругом;

      Одни только сосны росли вековые.

      Одни только скалы торчали седые,

      Косматым и влажным покрытые мхом.

      Но мальчик устал: ягод свежих отведать,

      Иль просто слепца он хотел обмануть…

      – Старик, – он сказал, – я пойду отдохнуть,

      А ты, если хочешь, начни проповедать.

      С вершин увидали тебя пастухи,

      Какие-то старцы стоят у дороги.

      Вот жены с детьми… Говори им о Боге,

      О Сыне, Распятом за наши грехи.

      И старца лицо просияло мгновенно,

      Как ключ, пробивающий каменный слой,

      Из уст его бледных