Орли, сын Орлика. Тимур Литовченко

до этого, доченька, не до этого сейчас. А что Марусенька?

      – Ой, она еще маленькая для меня и совсем глупая!

      Ганна невольно улыбнулась: сама Марта лишь на год старше, а уже себя большой считает… Ишь!

      – Хорошо, тогда иди к Килине.

      – Килина по хозяйству крутится, а я ж не могу быть вместе с ней!

      – Почему?

      – Да ведь я – Марточка-паняночка красная! Вот…

      Дочкины слова будто бы ножом полоснули по сердцу. Ганна невольно зажмурилась и прошептала:

      – Ну вот что, паняночка моя, иди-ка к девочкам, пожалуйста.

      – Ма-а-а, а читать?

      – Я здесь с Яшунькой сижу и папочку нашего в окошечко высматриваю – так как же пойду с тобой?!

      – Так скажите Килине, пусть она посидит…

      – Неужели же первой к папочке должна из дому служанка выйти, а не матушка, любимая его женушка?

      – А можно здесь с вами вместе посидеть?

      – Зачем?

      – Да ведь и я тоже хочу папочку высматривать.

      – Нет-нет, ты еще Яшуньку разбудишь.

      – Я тихонечко-тихонечко буду сидеть, словно серая мышка за печечкой!

      – Сказано же, нет! Ступай к девочкам.

      Марта лишь вздохнула.

      – Иди, прошу…

      Дочка молча слезла с материнских коленей и так же на цыпочках вышла прочь. Ганна лишь уныло вздохнула, наблюдая за девочкой.

      «Марточка-паняночка красная» – это Пилип так ее называет, а девочке это очень нравится, вот и повторяет при любой возможности.

      Паняночка красная…

      Ганна поджала нижнюю губу.

      Дети, дети! Что же с вами будет?! Григория давно уже надо бы в академию отдать, Мишуньке тоже вскоре время учиться идти – и где ж она, академия эта?! По ту сторону Дикого Поля, а они – вот по эту. А здесь университеты-академии – жизнь беглецов. Разве что полвоза книг – остатки роскоши, которую удалось спасти из всей библиотеки. Но разве этого на всю жизнь хватит?! Вон Гришуня к философии так и тянется…

      Поговаривают, шведские университеты совсем неплохи – не хуже, чем Виленская и Киево-Могилянская академии, где в свое время учился Пилип. И в Стокгольм им прямой проезд через всю Европу гарантировали… Так нет же – отказались! Прежде всего отказался король Карл, а уж вместе с ним Пилип сказал, словно отрубил: «Хоть вместе с королем голову сложу, но его величество ни за что не предам!»

      Верность, преданность…

      Вон кое-кто из казаков не выдержал, пополз на брюхе к проклятому императору Петру, готовый пыль с его сапог слизывать – и ничего, получил-таки прощение всех грехов!

      Но ведь не ее любимый Пилип!..

      Хотя…

      Да – возможно, именно за это она и любит мужа? За упрямство, за преданность идеалам, провозглашенным покойным гетманом Мазепой, за бесшабашную храбрость. Был бы Пилип другим…

      Другого Ганна просто не желала. Зато в результате сама избрала горькую судьбу – ждать, смиренно ждать, что же произойдет через месяц, через день… через час или минуту… Трястись с детьми в обозах, жить не во дворцах, а в жалких лачугах, как вот нынешний дом, за который и то надо благодарить Бога.