Навеки – девятнадцатилетние. Григорий Бакланов

шерстью на ребрах, смотрела на них издали, поскуливала, роняя слюну. Женщина нагнулась за камнем, собака с визгом метнулась в сторону, поджимая хвост. Нарастающий железный грохот прошел по составу, вагоны дрогнули, покатились, покатились по рельсам. Отовсюду через пути бежали к ним милиционеры в синих шинелях, прыгали на подножки, лезли на ходу, переваливаясь через высокий борт в железные платформы – углярки.

      – Крючки, – сказала женщина. – Поехали народ чеплять. – И оценивающе оглядела его: – Из училища?

      – Ага.

      – Волосы у тебя светлые отрастают. А брови те-ом-ные… Первый раз туда?

      Он усмехнулся:

      – Последний!

      – А ты не шуткуй так! Вот у меня брат был в партизанах…

      И она стала рассказывать про брата, как он вначале тоже был командир, как из окружения пришел домой, как пошел в партизаны, как погиб. Рассказывала привычно, видно было, не в первый раз, может быть, и врала: много он слышал таких рассказов.

      Остановившийся поблизости паровоз заливал воду; струя толщиной в столб рушилась из железного рукава, все шипело.

      – Я тоже была партизанская связная! – прокричала она. Третьяков кивнул. – Теперь только ничего не докажешь!..

      Пар из тонкой трубки позади трубы бил, как палкой, по железному листу, ничего вблизи не было слышно.

      – Пошли напьемся? – прокричала она в самое ухо.

      – А где?

      – Вон колонка!

      Он подхватил вещмешок:

      – Пошли!

      – А потом закурим, да? – наперед уславливалась она, поспевая за ним.

      Только у колонки спохватились: шинель оставил! Она вызвалась охотно:

      – Я принесу!

      И побежала в своих коротких сапогах, перепрыгивая через рельсы. Принесет? Но и бежать за ней было стыдно. Пущенный издали маневровым паровозом, сам собою катился по рельсам товарный вагон, заслонил ее на время.

      Она принесла. Вернулась гордая, неся на руке его шинель, пилотку гребешком посадила себе на голову. По очереди они напились из колонки, и смеялись, и брызгали друг в друга водой. Надавив рычаг, он смотрел, как она пьет, зажмуриваясь, отхватывая ртом от ледяной струи. Волосы ее сверкали водяными брызгами, а глаза на солнце оказались светло-рыжие, искристые.

      И с удивлением увидел он, что лет ей, наверное, столько же, сколько ему. А вначале показалась немолодой и сумрачной: голодная была очень.

      Она помыла сапоги под струей: мыла и на него взглядывала. Сапоги заблестели. Ладонью отряхнула брызги с юбки. Через всю станцию она провожала его. Шли рядом, он закинул за плечо вещмешок, она несла его шинель. Словно это сестра его провожала. Или была она его девушкой. Уже прощаться стали, когда оказалось, что им по пути.

      Он остановил на шоссе военный грузовик, подсадил ее в кузов. Став сапогом на резиновый скат, она никак не могла перекинуть ногу через высокий борт: мешала узкая юбка. Крикнула ему:

      – Отвернись!

      И когда застучали наверху каблуки по доскам, он одним махом впрыгнул в кузов.

      Уносилась