В поисках четвертого Рима. Российские дебаты о переносе столицы. Вадим Россман

своей власти и целей. Государство производит его передел, дробит его по своему произволу и вторгается в его внутреннее устройство. Биология и телесность этого пространства подчинены геометрии государственных задач и стратегиям его господства. Потому и сама идентичность привносится в это пространство как будто откуда-то извне, в том числе и идентичность самого центра. При этом привнесенная идентичность часто характеризуется неизбежной двойственностью. Такую двойственность мы видим в языках российских географических и исторических самоаттестаций – Скандовизантия, Славянотатария, Евразия.

      Неосвоенность или недоосвоенность этих гигантских пространств, их стихийный размах и глубина, ставит вопрос о необходимости их внешнего удержания и оформления. Проблема общности и общины как человеческая проблема становится вторичной по отношению к самому громадью пространства и государства, которое им владеет.

      В таком аморфном пространстве, лишенном собственной монадической сосредоточенности, центр, по-видимому, обречен играть центральную роль. Центр, в том числе и столица, приобретает абсолютный смысл, по отношению к которому получает свою определенность и форму всякая иная сущность и функция. Это абсолютное «территориальное пространство», противоположное «пространству принадлежности», о котором писал в свое время норвежский социолог Стейн Роккаан. В таком территориальном пространстве власть имеет тенденцию сведения к минимуму всех конкурирующих с ней идентичностей.

      Бердяеву казалось, что сама русская душа подражает шири русского пространства. В русской психологии и экономике, полагал он, есть некая экстенсивность, противоположная западной интенсивности. Но под стать пространству подверстывается и русская история и политика, которые должны быть, как и это пространство – широкими, торжественными и величественными, несмотря на то, что историческое время лишь с трудом просачивается сквозь его толщу. Наше историческое мышление и сама история столь же размашиста – под стать далям, бескрайним ширям и бесконечным горизонтам российского пространства. Русская историософия, украшенная теологическими и метафизическими узорами, велеречиво мчится сквозь века, звеня своими славянофильскими или евразийскими бубенцами. Само огромное пространство и гигантизм русской территории провоцируют создание гигантских метанарративов, которые могли бы своим масштабом каким-то образом соответствовать этому огромному пространству. Однако их рельсы часто ведут в тупик старого имперского депо, а не на просторы новых смыслов и символов.

      В таком пространстве и в такой истории центр и столица приобретают особый мистический смысл и их расположению придается особое значение. Встроенный в мистическое пространство и обладающий сверхмиссией такой центр – в противоположность столицам многих других более демократических и плюралистических стран – стяжает все привилегии