То, что написано за день. Дина Рубина

енью достоверности ее можно, как мозаику, сложить из Ваших произведений. Вы даже не прикрываетесь третьим лицом.

      Правда, в романе «Вот идет Мессия!» Вашей жизни хватило на двоих героинь… Может, это умелый, профессиональный обман читателя, но у меня есть ощущение, что я знаю Вас, не этапы биографии, а человека – с пристрастиями и слабостями, победами и поражениями. Вы выкрикнули какие-то вещи о своем сыне, описали языковый и культурный диссонанс с дочерью… Не пугает ли Вас такая открытость перед всем миром?

      Бог с вами, да я – один из самых скрытных писателей! Поищите-ка у меня хоть одну откровенно интимную сцену, хоть одну, – действительно, болевую, трагическую мою – точку биографии, хоть один настоящий (в подлинном, творческом смысле слова, то есть – этический) промах… Я всегда – на белом коне, меня всегда не за что ущипнуть. А то, что я жонглирую домашними, как кеглями… так ведь они – моя собственность, как и весь остальной мир, который я таскаю в своей котомке… Все это: вся жизнь, и я сама со всеми моими детьми и фактами биографии, – абсолютно, смею вас уверить, неинтересными, заурядными и даже обывательскими фактами биографии, – всего лишь сырой материал для творчества, и все мои домашние лишь в весьма малой степени соответствуют одноименным персонажам. Это не цинизм, и не «умелый обман», это – профессионализм человека, который четвертый десяток лет работает со словом. Понимаете, другая реальность, литература, – настолько отличается от сырья под названием «жизнь», что писатель может прикрываться или не прикрываться третьим лицом, может вывернуть все карманы со всем залежавшимся там мусором, – все это (при таланте, конечно, и мастерстве, – иначе мы просто не рассматриваем ситуацию!) не имеет знака равенства с литературой.

      Писатель – сказочник, обманщик, фокусник… И хороший чуткий читатель это знает, и никогда не станет допытываться, как ребенок, которому на ночь рассказывают сказку: «А это правда было?».

      Меня раздражает знак равенства между писателем и той особью, которую критики называют «лирической героиней». Лирическая героиня (читай: маска) – всегда прием, всегда – средство выразить, сказать, осуществить образ, идею, мысль, всегда – опора некой конструкции. Другой вопрос – насколько автору достает мастерства и таланта вдохнуть жизнь в своего гомункула.

      И наконец, пугает ли меня что-то в литературе? – скажем, открытость перед всем миром, если бы таковая действительно наличествовала? В литературе меня пугает только одно: сбить планку, не перемахнуть через некую умозрительную и в то же время ужасающе реальную высоту, которую с последним абзацем романа (повести, рассказа) надо взять во что бы то ни стало. Невзятая высота в литературе (у каждого это своя норма, свои сантиметры или метры) – это крах, провал и ужас, от которого оправляются годами. Это неизбывный ночной кошмар, предвкушение торричеллиевой пустоты, следующей за последним абзацем очередной книги… Вот что сопровождает меня всю мою жизнь. Я всегда боялась себя больше, чем остального мира.

      Карнавал явно или косвенно присутствует во многих Ваших книгах (даже в «Одном интеллигенте…», как упоминание фамилии Бахтина). Что это для вас? Знак фразы «вся жизнь – театр» с уточнением, что не театр, а карнавал, или притягательность «внерамочности», перевертышей, языческого утверждения жизни, ее приятия во всей дикости и красоте?

      Но искусство – всегда карнавал, всегда театр, перевертыш… если, конечно, это искусство. Вы говорите о «языческом утверждении жизни». Причем тут язычество? Во всех культурах, в том числе в еврейской, есть традиции карнавала. Возьмите наш Пурим. Я уж не говорю о том, что мужчины в Пуримшпиле обычно исполняли роль женщин, а это – главнейшее свойство карнавала, но все ходы истории Пурима, весь этот гигантский перевертыш… – один из древнейших в истории карнавальных сюжетов.