Жертвоприношения. Пьер Леметр

кладет руку ей на плечо, но Анна не реагирует, она застыла, и только спина говорит о сотрясающих ее беззвучных рыданиях. Положение полного отказа.

      – Хочешь, чтобы я остался? – спрашивает он.

      Анна молчит. Он не знает, что делать. Через какое-то время она отрицательно качает головой, но непонятно, чему именно она говорит «нет» – всему, что с ней произошло, тому абсурду, что нежданно-негаданно обрушился на наши жизни, или это «нет» несправедливости, из-за которой жертвы никогда не могут обрести личной значимости. Диалог невозможен. Слишком рано. Они находятся в разных временны`х пространствах. И молчат.

      Непонятно, заснула она или нет. Анна медленно поворачивается на спину, глаза у нее закрыты. Она больше не двигается.

      Вот такие дела.

      Камиль смотрит на нее, его ладонь лежит на ее руке, он нервно прислушивается к Анниному дыханию, пытается сравнить его ритм с тем, который знает. Он, как никто, знает, как она спит. Он часами напролет смотрел, как она это делает. Вначале он даже вставал ночью, чтобы нарисовать ее профиль. Когда Анна спала, она походила на купальщицу, потому что днем от него постоянно ускользала истинная магия ее лица. Он сделал сотни набросков, провел бесконечное количество часов, чтобы передать рисунок ее губ, эту чистоту, эти веки. А еще он рисовал ее силуэт, когда она принимала душ. И по великолепию своих неудач он понял, насколько она была важна для него. Ведь, проведя безразлично с кем всего несколько минут, он мог почти с фотографической точностью изобразить черты лица этого человека. В Анне же было что-то, не поддающееся воспроизведению, неуловимое, что-то, что ускользало от его взгляда, от его опыта, от его наблюдательности. Но в женщине, которая сейчас лежала перед ним, искалеченной, перебинтованной, как мумия, – в ней не было никакой магии. От Анны осталась одна оболочка, уродливое тело, ужасающе прозаичное.

      Минута шла за минутой, и Камиль чувствовал, как в нем поднимается ярость.

      Иногда Анна неожиданно просыпалась, вскрикивала, бросала вокруг себя блуждающие взгляды, и Камиль заметил у нее то же, что он видел уже у Армана в недели, предшествовавшие его смерти, – это было неизвестное ему выражение, совершенно новое, в нем было непонимание, почему она тут находится, ужас. Не справедливо.

      Он так и не смог прийти в себя после первого отчаяния, когда появилась медсестра и сообщила, что время визита истекло. Она вела себя очень сдержанно, но не вышла из палаты, пока он не последовал за ней. На бедже у нее значилось «Флоранс». Руки она держит за спиной – этакое сочетание настойчивости и уважения, на губах – понимающая улыбка, которую коллаген или гиалуроновая кислота сделали совершенно искусственной. Камилл хотел остаться до тех пор, когда Анна сможет ему что-нибудь рассказать, ему обязательно нужно знать, как все произошло. Но он мог теперь только ждать и выйти из палаты. Анна должна отдыхать. И он выходит.

      Чтобы хоть что-то понять, нужно подождать сутки.

      Но двадцать четыре часа – это значительно больше времени, чем нужно такому человеку, как Камиль, чтобы перевернуть