Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа, 1935-1936. Иван Чистяков

об этом как о возможном выходе и для себя: “Застрелился стрелок з/к,[17] в приказе боязнь получить новый срок, а истинное положение наверное другое. Приказ нужен для моральной обработки. Что напишут, если я шлепнусь. Схожу с ума. Жизнь так дорога и так бесценно бесполезно дешево пропадает”.

      И чем дальше, тем мысль о самоубийстве становится для Чистякова все более реальной и простой, почти обыденной: “Вынул наган, подставил к горлу. Так просто можно нажать крючок, и. А дальше я не буду чувствовать ничего. Как просто можно все это сделать. Так просто как будто шутя. И ничего страшного ничего сверхъестественного нет. Как будто съел ложку супу. Не знаю, что меня удержало нажать. Все так реально, все естественно. И не дрожит рука”.

      Когда Чистяков пишет о самоубийстве, он намеренно снижает пафос и трагизм этого решения – недаром он несколько раз употребляет для этого жаргонное слово, ставшее употребительным в Гражданскую войну, – “шлепнуться”.

      И все же, хотя местами дневник его кажется почти дневником самоубийцы, он не кончает с собой. В этом мире, который для Чистякова сузился до пространства лагеря, у него все же есть точки опоры, которые его удерживают. Это природа Дальнего Востока, тайга, сопки, которые он описывает, пейзажи, которые он рисует, – это то, что противостоит для него ужасу бамлаговской жизни.

      Но главное, что удерживает его, что дает ему силы и возможность выжить на БАМе, – это дневник. Чем дольше мы его читаем, тем становится очевиднее, что это не просто записи, фиксирующие повседневную жизнь автора. Чистяков пытается создать важное свидетельство. Недаром он пишет: “Богат будет материал”. (А то, что это свидетельство правдиво, еще больше подчеркивается попыткой автора написать на бамовском материале очерки в духе знаменитой писательской книги о Беломорканале, то есть о том, как благодаря ударному труду происходит превращение бывших уголовниц в стахановок. Но в оправдание Чистякова можно сказать, что эти очерки не были ни закончены, ни отосланы.) Записи в дневнике – полная противоположность этой мифологической картине “перековки”. Такой дневник вести было опасно: в нем нарисована столь страшная картина, он полон такого отчаяния и таких описаний Бамлага, что едва ли не каждая строчка могла служить доказательством антисоветских настроений Чистякова и быть поводом для ареста. Иногда он прямо говорит об этом: “Что если прочитает 3-я часть или политчасть эти строки? Они поймут со своей точки зрения”.

      Но не делать своих записей он не может: “В дневнике моя жизнь”.

      Иван Чистяков – маленький человек, и он много раз сам об этом говорит, но осознание своего бесправия приводит его к тому, что на страницах дневника он (пусть лишь этих на страницах) начинает не только роптать, но и бунтовать против заглатывающей его системы. И в этом осознании поднимается порой до трагического пафоса. “Да здесь дни тоски и гнева, печали и стыда”, – пишет он.

      Чистяков приходит к почти кафкианскому

17

Имеется в виду стрелок заключенный или бывший заключенный. В приказе по этому поводу сказано, что он застрелился от страха перед новым лагерным сроком.