Охота на василиска. Андрей Жвалевский

пару минут «потому что» Ксюша стерла и отправила сообщение.

      Потому что…

      Мышкино лицо смотрело на нее из списка друзей.

      Ксюша машинально щелкнула на страничку, как делала это десяток раз на дню.

      «Последний раз заходила вчера в 16-05».

      Последний…

      Ксюша почувствовала, что не может вдохнуть. Как будто что-то порвалось внутри, легкие забыли, как дышать, сердце провалилось в желудок.

      – Ксюша, ты как?

      Мама теребила ее руки, прижимала к себе голову, брызгала в лицо водой.

      – Ты что? Ты что? Ты что? – повторяла она как заведенная.

      Мама ревела в три ручья, трясущимися руками протягивая Ксюше воду.

      – Я не буду прощаться, – сказала Ксюша. – Я не могу…

      Они стояли, наверное, на почетных местах, возле гроба. Ксюша на гроб не смотрела, не могла. Смотрела на лица остальных. Одноклассники… сосредоточенные и растерянные. Нет, не растерянные, а… как это слово? По литературе недавно читали… Ошарашенные. Вот такие – как будто по ним прокатились огромные шары, помяли, постучали по головам и укатились. Какие-то родственники, почему-то сплошь тетки. Эти правильные – грустные и заплаканные. На похоронах так и надо. Ксю потрогала свое лицо. Оно до сих пор было опухшее.

      Потом собралась с духом и посмотрела все-таки на гроб. Вернее, на тетю Лену, которая стояла, вцепившись в его край. Наверное, чтобы не упасть. Ксюша опустила глаза на Мышку. Потом подняла на тетю Лену. Ей вдруг показалось, что она сходит с ума – Мышка стоит у гроба, а ее мама лежит в гробу.

      Ксю закрыла глаза, досчитала до десяти, снова открыла. Нет, стояла все-таки тетя Лена, но сегодня она была похожа на Мышку, а Мышка – на тетю Лену. Все потому, что Мышку причесали, накрасили, одели во что-то нарядное. Оказывается, у нее даже грудь есть. Обычно Мышка ходит в балахонах каких-то бледно-бежевых. А тетя Лена, наоборот, обычно накрашена, одета с иголочки, на каблуках, улыбочка ехидная, подбородок задран. Не мама, а старшая сестра.

      Но это обычно. А сегодня – ни косметики, ни улыбочки. И балахон. Только не бежевый, а черный.

      Тут пришел поп и принялся читать что-то на непонятном языке, отработанными движениями помахивая кадилом. Родственницы начали креститься и бормотать. Ксюша поняла, что еще немного – и завоет. Она осторожно двинулась к выходу, сопровождаемая мамой.

      – Ты чего? – мама заглядывала в глаза. – Плохо? Голова кружится?

      Ксю на всякий случай кивнула.

      – Я сейчас врача! – мама кинулась рыться в сумочке.

      – Не надо, – попросила Ксюша, – на воздухе лучше. Ты иди. Неудобно…

      Мама еще сто раз спросила, как Ксю себя чувствует, и вернулась. Ксюша уселась прямо на край каменной мусорки у входа, ноги не держали.

      – Ксения, кажется?

      Она подняла голову. Рядом стоял вчерашний мятый следователь. Теперь он был в обычной одежде, без погон – и напоминал пьянчужку, который стреляет мелочь на пиво.

      Ксю кивнула.

      – Слушай, я понимаю, сейчас плохой момент, – следователь поскреб щетину, –