Дорога обратно (сборник). Андрей Дмитриев

кружка пожелтела от времени. На чуть треснутом ее боку счастливо хохочет розовощекая работница в футболке и в красной косынке. Возле крепких ног работницы стоит наковальня, от которой расходятся в разные стороны короткие прямые лучи… Пересиливая себя, мать глотает чай и, чтобы скрыть смущение и страх, почтительно разглядывает картинку.

      – Нравится? – слабо улыбается Сарычев, отбирает у матери кружку и любовно поглаживает роспись пальцем. – В Ленинграде купил, в комиссионке. Обомлел, как увидел, и не сдержался. На бывшую жену мою похожа до невероятности… Правильнее сказать: не на саму жену, а на ту Женщину с заглавной буквы, какую я в ней сперва увидел, какую от всей души полюбил, в какую верил… Пейте, остынет. – Он возвращает кружку и устало, без сожаления поясняет: – Она, разумеется, совсем другой женщиной оказалась. Похотливая мещанка, что доказано, и ничего больше. Ее я ненавижу… А вот какую я придумал в ней, какую полюбил – продолжаю любить, и точка. И кружку эту, как увидел, сразу купил. Потому что человек есть загадка.

      Оглушенная своими страхами, мать плохо слышит и плохо понимает, о чем он ей говорит, но чувствует, что о горестном, сокровенном; нервы ее напряжены, она готова расплакаться…

      – Э, да я вас расстроил! – Сарычев испуганно машет обеими руками. – Дурак я, хуже моего Клопа, вы меня простите. Вы мужа, наверное, вспомнили?.. Да, грустна жизнь… Грустна, а устроена мудро: и не знал я его, а все равно – близкий человек. Потому что оба мы на транспорте, в одной системе работали. Ведь неспроста хоронить его мне пришлось… Помните, неделю назад вы мне рассказывали, как я его хоронил?

      – Это в прошлую пятницу, вы еще с собачкой гуляли, – подсказывает мать, мелко кивая головой, и решается, наконец, заговорить о главном. – Илья Максимович, вы уж скажите мне: вы не очень на нас сердитесь? Вы ведь поймите меня правильно: я ведь как подумаю о том, что стряслось, о глупости этой проклятой как подумаю – и сразу худо мне делается, просто тошнит меня, и голова не своя…

      Сарычев подсаживается к ней, пристально смотрит в глаза, будто выискивая в них что-то, и печально спрашивает:

      – Тяжко с ним?

      – Теперь-то ничего, а было тяжко, – отвечает мать и с радостной готовностью, словно затем и пришла, чтобы выговориться перед хорошим человеком, рассказывает все, что вызвало в памяти слово «тяжко»: как они с Суриковой при немцах обе потеряли родителей, как они с Суриковой, когда слух прошел, что немцы будут угонять в свою Германию, прятались в хновских болотах, где натерпелись голода и жути. Торопясь и захлебываясь, она рассказывает, как они с Суриковой ничего после войны, кроме работы, не знали: дома строили, а сами в землянке жили…

      – Еще бы! – радостно перебивает Сарычев. – Меня в Пытавино направили в сорок шестом, так? С поезда слез: все Пытавино, до самого озера – как на ладони. Потому что домов не было. Одни землянки.

      – Мужчин-то не хватало, мы сами дома строили. – Мать вздыхает и рассказывает, как долго они с Суриковой были без мужей, тем