Отважный юноша на летящей трапеции (сборник). Уильям Сароян

«Есть лошадь на седьмом в Латонии, Темное море. Мне нравится Фоксхолл. Вчера было три победителя, но я был на мели. Состояньице».

      Щуплый официант-ирландец по прозвищу Алабама разносил кофе по столикам, тупо глядя в никуда и вопрошая: «Сколько сахару?»

      Пол стоял в дыму в ожидании Ламбофа. Было почти одиннадцать, а встреча была назначена на пол-одиннадцатого. Пол передал свою пачку сигарет худосочному чахоточному еврею.

      – Возьми несколько штук, – предложил он; еврей улыбнулся и спросил у Пола, как дела.

      – Гнусно, – сказал Пол.

      Еврей простонал и прикурил сигарету.

      – Я продаю цветы на улице, – сказал он, – а это незаконно. В субботу вечером меня упекли в каталажку. Только что вышел. Две ночи. Я не мог есть. Я не мог спать. Чувствовал себя как вывалянный в грязи. Вой стоит всю ночь. Ну что плохого в продаже цветов?

      – Ничего, – сказал Пол. – Расскажи про тюрьму.

      Он проводил его к столику в углу, и еврей сел напротив.

      – Это местечко не для нас, – сказал еврей. – Они бросили меня в отстойник с тремя другими. Один был попрошайка. Кто были остальные, не знаю, но такие сволочи! Я не хочу сказать, что это преступники – они сами по себе отбросы. Всю ночь я чувствовал себя запертым с жабами, лягушками, бородавчатыми тварями, держался за дверь и плакал. Мне стыдно. Не так уж часто я плачу, но как же мне было паршиво. А в другой камере… но это совсем уж омерзительно.

      – Расскажи, – попросил Пол. – Я никогда не сидел в тюрьме. Расскажи, как там.

      – В соседней камере, – сказал еврей, – сидели два гомика. А двое других вели с ними разговоры… ну, шептались, уламывали их, а эти гомики отнекивались, ломались, как шлюхи-дешевки. Я не знал, что люди способны на такое. Я думал, они просто болтают, балагурят. И во всех камерах стоял этот мерзкий гогот. Меня все время тошнило, а сигарет с собой не было.

      – Чем тебя кормили? – спросил Пол.

      – Похлебкой… помоями…

      – А хлебом?

      – И хлебом, но я не мог есть. Только хлеб был съедобным, но мне было слишком тошно.

      – Ты запомнил, о чем там говорили? Песни распевали?

      – Да, – сказал еврей.

      – А духовные песни?

      – Духовные тоже, с похабными словечками.

      – Кто-нибудь молился?

      – Я слышал одну только ругань, – сказал еврей.

      Пол заметил на противоположном конце медленно идущего Ламбофа с утренней газетой, тот подошел к столу, серьезный, и сел, не говоря ни слова.

      – Этот парень только что вышел из тюрьмы, – сказал ему Пол. – Он продает цветы, а они его бросили за решетку в субботу.

      Ламбоф посмотрел на еврея и поинтересовался, все ли у него порядке. Ламбофу показалось, что еврею очень нездоровится.

      – Мне полегчало, – сказал еврей. – Все ж лучше, чем тюрьма.

      – Что думаешь делать? – спросил Ламбоф.

      Еврей кашлянул.

      – Попытаюсь начать заново. Если поймают, то не знаю, что буду делать – попрошайничать я не могу.

      Пол