Мандариновый год. Галина Щербакова

в инстанциях, и какого черта он должен от нее отказываться? Другое дело, если б ничего не предлагал взамен Анне, но ведь он же не подонок, он устраивает ей идеальный вариант.

      – Я понимаю, – сказала Вика. – Тебе нужна та квартира. Твоя. Хоть вы и лопухи, так и не сделали в ней человеческие полы. Ладно, езжай домой, подождем, как будут развиваться события.

      Ему не хотелось возвращаться, но Вика объяснила: нельзя давать Анне оснований думать, что у него есть где ночевать. Это было бы для нее козырем. Он должен приходить домой. И, ради Бога, не скандалить. Что сказал – то сказал. Теперь же надо ждать. Будет сама нарываться – уйти, запереться. Спрятаться. А вот с Ленкой поговорить надо, это ее тоже касается, ее этот обмен вполне может устроить. Сокольники рядом, каток, танцплощадка. И вообще молодые любят перемены, а Вика оставит ей в комнате гобелен с зайцами, такие чудные белые красавцы на изумрудной траве. Глупый гобелен, если вникнуть в суть, на траве зайцы бывают серые, тут несоответствие – зимние зайцы, а пейзаж летний, но это только он и заметил, вообще у него на такие вещи глаз острый.

      Они поцеловались с Викой по-родственному, без страсти; уже в лифте он удивился этому и обрадовался, что вот уже до чего у них дошло, расстаются, как муж с женой, совсем недавно так у них не получалось. Вышел из подъезда и внимательно осмотрел двор, хороший, ухоженный двор, лучше, чем у них, и в подъезде чисто, и стены выкрашены не зелено-казенной краской, а светленькой желтой охрой. Он представлял себе Анну в этом дворе и подъезде и считал, что ей это должно понравиться.

      Дома пахло жареными грибами, которые он любил. Кастрюлька была накрыта куском старого байкового одеяла, приспособленного именно для сохранения кастрюльного тепла. Анна гладила ему рубашки. И то, что жареные грибы сохранялись в одеяле, а Анна стояла с утюгом, вызвало у него раздражение. Казалось, успокойся – скандала не предвидится. Похмыкай, наконец, про себя – две женщины наперегонки кормят тебя вкусным, но он чувствовал, как закипает. Алексей Николаевич не знал, как не знала этого и Анна Антоновна, что вступили они в отношения, когда любой шаг и поступок, любое слово и взгляд обречены на перетолкование. Тут хоть тресни, а в «да» услышат «нет», а улыбку поймут как издевательство. Они не знали, что фатальность непонимания будет расти, как ком, что самое отвратительное, что могла сделать Анна сегодня,– это приготовить ему грибы, а самое гадкое, что мог сделать он, – это тщательно, носок к носку поставить ботинки, пальто повесить на плечики, а портфель не бросить, как обычно, а определить – как тщетно раньше просила Анна об этом! – на ящик для обуви, под вешалку.

      – Садись, ешь, – сухо сказала она сглотнув эту отвратительную ей сегодня тщательность.

      – Я сыт, – ответил он, подавляя в себе тошноту от запаха самой любимой своей пищи.

      Они не говорили в этот вечер, потому что сразу обессилили от этого секундного разговора.

      И они второй раз в жизни спали врозь. Но на этот раз Анна Антоновна уснула крепко, потому что не спала предыдущую