Между двумя романами. Владимир Дудинцев

кружок. Огнев постоянно повторял, что в литературном произведении должна быть «шекспиризация», то есть соединение глубины и увлекательности. Длительное время я был под влиянием Исаака Бабеля. Тут я должен сказать, что я к нему лет семь ходил домой. «Полированное хождение» – Сурков правильно сказал. Я ходил к нему домой, обедал у него, чай пил… Почему-то у меня всегда были друзья старше лет на двадцать пять.

      Это был человек небольшого роста, с круглым брюшком, тонконогий, с красной нижней губой, с блестящими глазами, блуждающим взором – человек, который ничего не видит, а все время живет в мире какого-то воображения. Вот он примерно такой был. Нас было у него несколько. И вот он нас водил… Была пивная на Дзержинской площади, где сейчас «Детский мир». Подвал такой, и там целая анфилада сводчатых помещений, заполненных табачным дымом и таким ровным шумом пирующих. Огромное количество людей… И туда нас водил Бабель, и поил нас пивом, и учил нас, как это пиво нужно, – это тоже относится к тому, каков он был, – как надо пиво наливать в стакан. Нравилось ему поднять бутылку высоко-высоко, и чтобы струя тоненькая лилась метровой длины в этот стакан и точно попадала, и от этого взбивалась слегка пена. Так он учил нас наливать пиво. В общем, как я пьяницей не стал, пройдя этапы «полированного хождения», сам удивляюсь.

      Конечно, не только в пивную водил нас Бабель. Через него я познакомился с Багрицким, с Михоэлсом – Бабель любил ходить к Михоэлсу. Я узнал и полюбил Шолом-Алейхема и с тех пор высоко ценю его творчество. Он ранен, его душа ранена, он страдает за свой еврейский народ. И, как истинно любящий, он объективно оценивает причины этих страданий, существующие не только вне этого народа, но и внутри него. Михоэлс, как никто другой, раскрывал все эти стороны в «Тевье-молочнике» и других постановках.

      У Бабеля бывало очень шумно, много литературных споров, и главное – о стиле, о форме произведений. Мы, ребята, школьники, сидели с ним за столом у него на даче. На столе бывала насыпана гора изюма и маца. Со смехом он обращался к нам: «Ну, евреи…» Мы, в основном русские ребята, воспринимали это, как и должно, с юмором. Никто не обижался… От Бабеля у меня застряли в памяти библейские выражения: «Гевел геволим, кулой гевел» – «Суета сует и всяческая суета» и другие.

      Вот тогда-то я на долгое время был загипнотизирован чистой формой, оттачиванием стиля. Когда в 34 году на конкурсе к XVII партсъезду я, мальчиком, учеником девятого класса, получил премию, к решению жюри было такое примечание: жюри премирует третьей премией рассказ. Решение вызвано блеском формы. Но жюри обращает внимание на бедность содержания и просит руководителей семинара помочь молодому автору.

      А ведь дело было в том, что мои учителя говорили: «Знаешь, Володенька, Толстой это, конечно, хорошо, но литературе надо учиться у Хемингуэя, у Дос-Пасоса, у Джойса». И Гоголь был у них не в чести. И я тоже начал считать, что Толстой – это вчерашний день литературы. Хемингуэй – вот это фраза! Какая лаконичность! Это же связь с Библией! Мои учителя не ориентировали меня на