Эпоха вечного лета. Максим Савельев

в состоянии аффекта.

      По рассказам сопровождавших меня, всё произошло быстро и страшно… Сдёрнув со штанов ремень с солдатской бляхой, я умудрился издать ужасающий рёв, тем самым разогнав беснующихся подстрекателей. Освободив щенка, а после изловив главного палача, я связал браконьерскую петлю (необходимо заметить, что накануне этого события дед как раз обучал меня вязать различного вида и назначения петли и узлы), накинул её на запястье мучителя и, перекинув верёвку через турник, приподнял ушлёпка над землёй примерно на метр, зацепив другой конец верёвки за торчащий кусок арматуры…

      Рассказывали, что корчащийся от боли малолетний мучитель так верещал, что повредил голосовые связки и пару месяцев изъяснялся шёпотом, но эти подробности я позабыл. Зато я прекрасно помню, как принёс домой маленького собакевича, как меня трясло и как я задыхался от слёз. Помню, что дед со Степанычем, только что начав вторую бутылку партии в шашки, успокаивали меня, и дед, налив мне глоток портвейна, приказал выпить, затем, взяв щенка на руки и осмотрев его, процедил сквозь зубы: «Вот же ж, блядь, фашисты! Мать их за ногу!» Потом вынул из ящика стола опасную бритву и резко полоснул по шкурке, на которой болтался обрывок крохотного хвостика. Вылив пузырёк перекиси на марлю, дед приложил её к ране бедного барбоса.

      Не забыть мне пузатого и лысого гаишника дядю Валеру, отца вздёрнутого мной мальчика-колокольчика, который спустя пару часов ворвался к нам в ограду и, брызгая слюной, угрожая серьёзными связями, сулил мне колонию для малолетних, а деду как минимум штраф.

      Мой дед был мудр и физическую силу супротив хама не применил, хотя тот его откровенно провоцировал. Однако с некоторыми яркими лингвистическими приёмами не совсем-таки литературных фразеологизмов (которые своевременно дополнял Степаныч) дяде Валере ознакомиться пришлось.

      Я бы с радостью пересказал читателю весь смысл взаимодополняющих уверений и пожеланий в адрес папаши отрока-живодёра, но привитая мне дедом порядочность описать сие слово в слово не дозволяет. Однако было бы неправильно, если бы некоторая недосказанность зияла брешью в симфонии моего повествования. И если бы я дерзнул озвучить всю полноту этого эпического монолога словами и выражениями, не так ярко порочащими прекрасную русскую словесность, то выглядело бы это примерно так:

      «Какого, падшая женщина, мужского начала ты… презерватив штопаный, изволил так нагло и без приглашения явить людям тут свою гомосексуальную физиономию? Содомит, падшая женщина! Ты, падшая женщина, милиционер обнаглевший, заклеймивший себя сношениями с заключёнными в острог гражданами! Ты зачем пришёл, сука?! Ты, сука, падшая женщина, крайняя плоть с глазами! Уходи, пока я тебе не помог! Отправляйся в заражённые венерическими заболеваниями интимные места! Гомосексуалист ты пассивный, и сынок твой гомосексуалист фашистского толка! Ступай, контрацептив, да поспешай в женск…»

      Стоп! Хватит! Какая мерзость!

      (Уникальное