Наташка. Иероним Ясинский

жиденькую бородку, обрамлявшую его розовое лицо.

      Наташка стояла поодаль. Она тоскливо ждала ответа и судорожно вертела в пальцах кончик косынки.

      – Значит, в подождании, – сказал Пётр Фёдорович, глянув в угол и поправив на затылке маслянистые волосы.

      Как бы рассуждая сам с собою, он презрительно проговорил:

      – Голь! Тоже – квартера! Угла не сможет снять, а квартера!.. Ах, братцы вы мои, и какое ж тут подождание! Ах, голь, голь!

      Он слегка зевнул.

      Наташка испуганно встрепенулась.

      – Явите божеску милость! – выкрикнула она, приложив руку к груди. – С места не сойти, ежели к маслянке не заплатим… Маменька как выздоровеют…

      Но туман заволок ей глаза, голос пресёкся, и она заплакала.

      – Явите божеску милость! – повторила она сквозь слёзы упавшим голосом.

      Пётр Фёдорович лениво взглянул на неё.

      – Вам колько лет?

      – Семнадцатый.

      – Чем же вы занимаетесь при своей маменьке?

      – Мы ничем не занимаемся, – сказала Наташка, – а прежде я в магазине была, да мадам прогнала, что я всё плакала… Мне маменьку жалко было…

      Дворник стал опять поглаживать бородку. Самовар то потухал, то снова пыхтел, весело и бодро.

      – А давно вы гуляете? – спросил вдруг Пётр Фёдорович.

      Наташка потупила чёрные ресницы, и на её смуглом лице выступил румянец.

      – Я – не гулящая…

      – Ой ли?

      – Провались я…

      – Ни-ни? – произнёс Пётр Фёдорович, на этот раз с бо́льшим оживлением, и даже улыбнулся…

      – Да что вы пристали, Пётр Фёдорович! – вскричала Наташка. – Это стыдно такое говорить… Право, что это… Я не надеялась…

      – Нишкните! – сказал дворник. – Никто вас не обижает! Так колько вам лет? – спросил он строго.

      – Шестнадцать, семнадцатый…

      – Гм. А маменька чем же больны?

      – Ноги… Всё ноги болят, – отвечала Наташка. – Так болят, что не приведи Бог! Это как скорчит, как схватит… «Моченьки моей, – кричат, – нету! Наташка, – кричат, – помираю!..» Бельё стирали, так простудились… И папенька тоже от простуды померли… Вот уже девятый год. Они меня грамоте учили, да ничего не вышло. А папенька были очень учёный. Маменька сказывают, они на сорока языках говорили и как, бывало, станут читать – словечка понять нельзя!.. Порошок знали от клопов, только маменька секлет забыли, а то б можно было много теперь денег заработать. И господа к ним хаживали, и всё водку вместе пили… А маменька всё, бывало, плачут.

      Она замолчала. Пётр Фёдорович произнёс:

      – Так-с…

      Он медленно перевёл глаза с Наташки, которая вызывала в нём беспокойное чувство, на дверь, где висел железный крюк.

      – Значит, как же насчёт подожданья? – спросил он вставая. – Хозяин приказывает, чтоб беспременно взыскать… Теперича выйдет, что я – потатчик разной там голи чердачной… Вы молодые, вы послужили бы, – прибавил он наставительно, – да маменьке и сделали б помочь… Что ж, на морозе несладко, чай, придётся!.. Чего ломаетесь?

      – Явите божеску милость! – прошептала Наташка.

      – Наладила одно!

      – Я на гильзову фабрику поступлю. Сама отдам, своими деньгами! – с неожиданным приливом самоуверенности проговорила Наташка и бодро посмотрела на Петра Фёдоровича.

      Но он махнул рукой.

      – Теперь отдавайте. А об том мы неизвестны, когда вам там на фабрике… Да вы вот что…

      Он взял её за плечо. Она вздрогнула и потупила глаза.

      – Обождать можно… – начал он. – Отчего ж! На себя приму. Для меня это – деньги неважные. Может, у меня пятьсот рублей есть! Только вы… Да вы давно гуляете?

      – Сказала я вам! – сердито отвечала Наташка и взглянула на него исподлобья, посторонившись.

      Но он не выпустил её плеча из своих толстых пальцев.

      – Вы… – он понизил голос. – Со мной погуляйте. Угощение будет.

      Наташка чуть не крикнула: «Слюнявый», но удержалась.

      – Сказала я вам, что я – не какая-нибудь, – заговорила она серьёзным, строгим тоном. – Ежели б я гуляла, – продолжала она, сбрасывая с себя руку Петра Фёдоровича, – мы бы не так жили… Мы бы квартеру в двадцать пять рублей взяли. Ко мне сколько приставали. Вон, прошедшим годом сын домового хозяина в Пассаже приставал. Обещал сто рублей. Только говорит: «Поедем со мной, ежели ты честная». А я ему: «Ах, ты дурак, дурак!» А потом сваха приходила. «Не понимаешь, – говорит, – ты своего счастья». Но я тоже её обругала.

      Пётр Фёдорович насмешливо произнёс:

      – Горды уж очень: нам, значит, и думать нельзя! Куда нам! Ну, однако…

      Он замолчал… Губы его были сжаты… Наташка беспокойно посмотрела на него и собралась уходить.

      – Так нам выбираться? – спросила она глухо.

      – Стойте, – произнёс Пётр Фёдорович, решительно