Разбойничья душа. Эльза Вий

. Возле одной из таких дремучих чащ, коих на свете множество, стояло себе, да и по сей день стоит, село Малые Дубки. Название это было странным, ибо дубов вокруг него ни больших, ни малых отродясь не росло. Почему село так прозвали – не ведали даже старожилы. Хотя они вообще мало что ведали, не памятуя, как сторона, ими правящая, называется. Это и понятно: Малые Дубки затеряны среди бескрайних лесов и болот. Даже войны обходили стороной сей край, а жители Дубков оставались в неведении. Узнавали о том, что в мире делается, у редких заплутавших путников.

      Места эти издавна слыли в народе гиблыми: в лесу часто пропадали люди, тонули в болоте, а уж встретить нежить для селян было привычным делом. Местные других лесов не видывали, посему полагали, что лес у них самый обыкновенный. С малых лет знали, как отогнать упыря али русалку, а россказням про большие города и деревни без опасностей и всякой нечисти верили неохотно, из-за чего часто казались заезжим гостям сумасшедшими.

      Недалече от Малых Дубков, на болоте, стояла, а может, и по сей день стоит, хатка на высоких столбах. Была она сложена славно, да токмо от сырости да времени покосилась малость да почернела. Сельчане в болото ходили редко, а ежели и ходили, то в самую топь никогда не лезли. Про странное жилище никто не знал, служило оно тайным укрытием от людей и непогоды старому Никодиму.

      Лиходей для своих лет был прытким и ловким. Худющий, невысокий, с сероватой кожей и противной харей… Вот глянешь на такого – и сразу в голове мысль: добра от таких не ждут. По молодости Никодим разбойничал: торгашей грабил, душегубством время коротал, самогон гнал. Да токмо время быстро летит, да и жизнь порою круто поворачивается, так круто, что бывший убивец на болоте поселился да местным козни строил – в привычку лет и в лад характеру. Когда-то и Никодим пытался жить в Малых Дубках, одно время даже терем свой имел, хозяйством занимался, в огороде днями напролет сидел. Да токмо что это за жизнь для разбойника? Чем дольше тать пытался свыкнуться с житием в селе, тем больше всех ненавидел. Ох, как гневно он смотрел на осот посреди моркови…

      С тех пор, как он перебрался из села на болото, прошло много долгих лет. Всех тех, кого знавал старый лиходей, уже на свете не было: их дети да внуки жили себе припеваючи, в основном – молитвы, ибо на другие песнопения местная нежить не реагировала, отказываясь покидать село. Сам Никодим прожил на порядок дольше не токмо собратьев по ножу, ибо осторожничал, хитрил и не боялся показаться трусом, но и ненавистных деревенских дуралеев, ибо знавал секреты леса, болота, знахарства и самогонного дела.

      Никодим укутался в черные драные тряпицы, измазал лицо сажей, нацепил на голову козлиный рогатый череп, покрепче привязал его веревкой к своей буйной голове и уставился в начищенное серебряное блюдо. Выглядел он странно и пугающе – дорогая посуда отразила его вид до мельчайших подробностей.

      – Хоро-о-ош… – довольно протянул разбойник и, схватив старую, ржавую, уже и не вспомнить, у кого отобранную, косу, вприпрыжку покинул горницу.

      С высокого крыльца дед спустился по веревочной лестнице. Каждую кочку знал Никодим в своем болоте, мог и посерёд ночи с закрытыми глазами найти путь куда надобно. Да что уж тут говорить, если единожды он даже кикиморову лачугу отыскать умудрился! Зелена сему, конечно, не обрадовалась, уж больно людей не любила, однако именно по сей причине с миром лиходея отпустила, да сама иногда за его проделками подглядывала, хихикая из густых кустов.

      Путь Никодим держал к окраине леса, что на дорогу выходит. Заканчивалась она у околицы села, а вот откуль начиналась – никто не знал, ибо из села народ не уходил, а словам неведома как забредших путников верили неохотно, ибо у каждого была своя байка.

      Завидев за деревьями просвет, старый разбойник остановился. С большой дороги в лес уводила тропинка. Сельские часто по ней расхаживали: кто за хворостом, кто за зверем, кто к болоту. Никодим оглядел высокие сосны, выбрал ту, что с ветками потолще. Веревку привязал одним концом к руке, вторым – к косе, после чего полез на дерево. Кряхтя и брыкаясь, Никодим добрался до нужной ему ветки, оседлал ее, поднял косу на веревке и выдохнул.

      – Притомился я… Старею, что ль?..

      Из-за поворота послышался звонкий девичий смех. Никодим забыл об усталости, встал на ветке, закинув косу на плечо. Две сельские девки шли ничего не опасаясь, громко болтали и шутили.

      – …А Любава ему прямо так и говорит: ты меня не обрюхатишь, мол, где это видано, да чтобы жаба какая, да с кошечкой любилась. А Олекша ей: так пойду и кошку себе найду, а ты, говорит, иди икру в болоте метай! – девушки залились звонким смехом.

      – Ой, и правильно, что Олекша ей так сказал, а то ходит такая вся… Тоже мне – зазнобушка, – строго, не скрывая зависти, протянула та, что похудее будет.

      – Ну-с. Пришли.

      – Ой, да не дети же мы малые какие! Да брехня всё это, – махнула руками девка.

      – А чего же тогда со мною увязалась? – прищурилась ее подруга. Ликом она была милее, да и в объемах побольше. Никодим даже загляделся немного, повздыхал, памятуя,