Слепые по Брейгелю. Вера Колочкова

ли, постарался? Прежде чем уйти, квартиру до блеска вылизал? Вон, даже в мойке ни чашки, ни тарелки нет. Может, и вещи свои не взял? Рубашки там, костюмы…

      Быстро прошла в спальню, открыла дверь шкафа-купе, заглянула в то отделение, где всегда висели на плечиках эти самые рубашки-костюмы. Пусто. Пусто! И в самом деле – пусто…

      – Мам, мам… Ну чего ты так нервничаешь? Пойдем на кухню, сядем, поговорим… Я чай сделаю.

      – Что ж, пойдем… Просто я в себя прийти не могу, Слав. Как-то это все… Как в дурном сериале. Неправильно и подло. Нереально подло.

      – Ой… Ну чего сразу подло-то? Не ты первая, не ты последняя.

      – Да. Может быть. Но так… Чтобы тайком… Меня отправить в отпуск, а самому…

      – А было бы лучше, если бы он все это проделал при тебе? Я не уверена, что ты сидела бы, к примеру, в кресле и улыбалась снисходительно! Ты бы, мамочка, ему такое закатила… Такое… Да ему через тебя перешагивать у порога пришлось бы! А он бы не смог перешагнуть, ты же знаешь нашего папу! Он всегда в ступор впадает перед твоей истерикой!

      – Да какой истерикой, Слав?.. Когда ты меня видела в истерике?

      – А истерика истерике рознь, мамочка. По-моему, твоя тихая истерика по накалу напряжения меркнет перед самой что ни наесть бурной истерикой. Нет, я, конечно, не знаю, спорить не буду… Но ты умеешь так… Глазами, лицом, даже ровным, казалось бы, голосом такую истерику закатить… Так я не поняла, ты чай будешь? Правда, сахара нет…

      – Нет. Не хочу. Ничего не хочу. Погоди, Слав… А почему он на звонки мои не отвечает?

      – Да все потому же, мам. Он тебя боится. Он… Он потом тебе позвонит, где-нибудь через недельку. Когда ты… Ну, все это примешь, в общем. Успокоишься.

      – Через недельку?!

      – Тихо, мам, тихо… Валерьянки накапать?

      Славка сидела напротив, сложив красивые пальцы в замок, смотрела пристально. Надо отдать ей должное, сочувствия много в лице было. Но… Какое-то оно казенное было, это сочувствие. Обидное. Не дочернее совсем. Даже плакать не плакалось, неловко было плакать, как перед чужим человеком. А холод отчаяния уже вовсю распирал нутро, горячих спасительных слез требовал.

      – Не надо мне валерьянки, Слав… Ты бы лучше со мной поговорила по-человечески.

      – А я что, не по-человечески?

      – Нет.

      – А как нужно?

      – Как дочь с матерью. Ведь я твоя мама, Слава. И у меня горе. Ты же… Ты же априори на моей стороне должна быть, как дочь… А ты…

      – Ой, мам, вот не понимаю я этого – дочь; априори; на одной стороне; на другой стороне! Мы на войне, что ли? Обязательно должны разбежаться по разные стороны баррикад? Тем более я не маленькая, чтобы погрязнуть в таких эмоциях, я взрослый, вполне состоявшийся человек. Я вас обоих одинаково люблю, и тебя, и папу. Я хочу, чтобы папа был счастлив, только и всего.

      – А я?

      – Ну… И ты тоже, естественно.

      – Ты считаешь, что я после убийства должна быть счастлива? Он же убил меня, Слав. Он же знает, что я не умею жить одна. Значит, убил.

      – Ой, опять твои тревожные фантазии, мам… С чего ты взяла,