Утерянная Книга В.. Анна Соломон

Что, если Надав, целуя, втайне насмехается над ней, а она, ослепленная страстью, и не догадывается? Что, если он насмехается над самой ее страстью, ведь она целует его в ответ – до помолвки? Что, если она расскажет, что придумал дядя, а Надав даже не удивится? Что, если гордость, которая досталась Эсфири от родителей, сделала ее слепой?

      Тетя гладит ее по голове, и Эсфирь замирает. Так нельзя, зачем это она, ведь завтра от Эсфири избавятся. Но от прикосновений так хорошо, что она чуть смущается и остается ненадолго на берегу, прижавшись к тете, а потом еще ненадолго, потому что очень устала, а потом и еще. И вот Эсфирь уже дремлет. И тонет во сне. Она в реке – в реке из ее детства, когда они жили в городе. Она под водой, однако дышит, как рыба, и видит в лучах солнца, пронизывающих воду, чьи-то ступни. Наверное, папины или мамины. Она плывет к ним, изо всех сил стараясь успеть, но тут раздается негромкий тетин голос, и впервые Эсфирь не верит ее словам:

      – Не бойся. Ты красавица. Всякое бывает.

* * *

      Это, конечно, неправда. Землю не превратить в воду. Нельзя (пока) поймать солнце. Нельзя убрать песок из пустыни, разве что ветер разметет – сегодня так, а завтра иначе.

      Ночью Эсфирь не спит. Дядя сказал, что утром отведет ее к воротам дворца. Велел собираться, надеть лучший тетин наряд. В глаза не смотрел. Потом глянул, и что-то промелькнуло в его взгляде: сомнение или, может быть, страх. Буркнул: «Причешись!» – и ушел.

      Эсфирь ворочается. Сбрасывает покрывало, потом натягивает обратно. С обеих сторон от нее сопят девочки. В другом углу шатра, свернувшись как котята, спят мальчишки. Только Иц спит отдельно в углу, возле входа. Эсфирь смотрит, как он растянулся на лежанке, – до чего же длинный и тощий! Иц всегда был ее любимчиком. Он напоминает ей отца – тот был такой же задумчивый, вечно в своих мыслях, и кто там что говорил или делал, его совсем не заботило. В мальчике Эсфирь видела тихое благородство, которое проявится сильнее, когда он подрастет. На веревке для белья над ним висит тетин наряд из муслина. В руке Эсфири выданный ей перед сном тетин лучший гребень из панциря черепахи. «Пожалуйста», – сказала тетя. А потом вернулся дядя, и сразу стало тесно, даже его дыхание сковывало, как путы. «Хадасса, – сказал он, называя ее иудейским именем, – не надо им говорить, какого ты племени».

      Эсфирь фыркнула. Не ему указывать, что ей делать. «Что же сказать?» – «Может, они не спросят. Не спросят – не говори».

      Она закрывает глаза. Вертит головой из стороны в сторону, как делала в детстве, чтобы поскорее уснуть, и мама ругалась, что волосы собьются в колтуны. Теперь Эсфирь специально вертит головой, чтобы колтунов стало столько, что никакой гребень не поможет.

      Она трогает затылок рукой. Колтунов недостаточно. На цыпочках крадется к корзинке, в которой тетя хранит свои принадлежности: ножи, нитку с иголкой, пилку. И ножницы. Эсфирь берет в кулак толстую прядь волос, медленно сводит ручки ножниц, чтобы не скрипели, и отрезает. Останавливается, только когда весь пол у ее ног усыпан волосами, а на голове остались лишь короткие вихры. Эсфирь касается торчащих ушей,