Вознесенский. Я тебя никогда не забуду. Феликс Медведев

злобой лицо Хрущева с закатившимися в истерике желтыми белками. Глава державы вскочил, потрясая над головой кулаками. Он был невменяем. Разило потом. «Господин Вознесенский! Вон! Товарищ Шелепин выпишет вам паспорт». Дальше шел совершенно чудовищный поток.

      За что?! Или он рехнулся? Может, пьян? (Такое с ним было однажды, когда он стучал башмаком по трибуне ООН.) «Это конец», – понял я. Только привычка ко всякому во время выступлений удержала меня в рассудке.

      Из зала, теперь уже из-за моей спины, доносился скандеж: «Долой! Позор!» Из первого ряда подскочило брезгливо красивое лицо: «В Кремль – без белой рубашки?! Битник!» Позже я узнал, что это был Шелепин. Мало кто знал тогда слово «битник», но вопили: «Позор!»

      Метнувшись взглядом по президиуму, все еще ища понимания, я столкнулся с пустым ледяным взором Козлова.

      Как остановить этот ужас? Все-таки я прорвался сквозь ор и сказал, что прочитаю стихи.

      «Никаких стихов! Знаем! Долой! Вон!» – неслось мне в спину. Зал хотел крови…

      И тут в перекошенном лице Главы я увидел некую пробивающуюся мысль, догадку, будто его задело что-то, пробудило сознание, что-то стало раздражать – или это мне показалось? Будто он увидел в ревущей торжествующей толпе свою будущую гибель, почуял стихийную силу неподконтрольной номенклатуры. Через год она свернет ему шею. Набычась, он обиженно протянул: «Нет, пусть прочитает».

      Увы, стихи не помогли. Когда я дошел до строк:

      Какая пепельная стужа

      Сковала б родину мою!

      Моя замученная муза

      Что пела б в лагерном краю? —

      зал злорадно затих. В те дни, теряя контроль над процессом, Глава уже давал в политике задний ход. Читая, я, как обычно, отбивал ритм поднятой рукой. Когда кончил, раздались робкие хлопки в зале. «Агент! Агент!» – закричал в зал премьер. «Ну, вот, агента зовет, сейчас меня заберут», – подумалось. А он все кричал, но уже тоном ниже, видно выпустив пар: «Вы что руку подымаете? Вы что, нам путь указываете? Вы думаете, вы вождь?» Он взмок от получасового крика, рубашка прилипла темными пятнами.

      Но он и не думал передыхать.

      – Ну, теперь, агент, пожалуй сюда! Вот ты, в красной рубахе, агент империализма», – короткий пухлый палец тыкал в угол зала, где сидел молодой художник Илларион Голицын, потомок князей, ученик Фаворского. Он-то, оказалось, и хлопал мне.

      Илюша, меланхоличный, задумчивый, честный, не от мира сего, замаячил на трибуне.

      – Почему хлопал?

      – Я люблю стихи Вознесенского.

      – Да?! А еще что ты любишь?

      (Подумав.) Я люблю стихи Маяковского.

      – Чем докажешь?

      (Подумав.) Могу наизусть прочитать.

      – А сам кто ты есть?

      – Я – художник.

      – Художник?! Абстрактист!!

      – (С достоинством.) Нет, я реалист.

      – А чем докажешь?

      – (Подумав.) Я могу свои работы принести…