Знамя Победы. Борис Макаров

другой – вещевой мешок.

      Вскрикнула и метнулась, нырнула в солнечный поток навстречу солдату мама. Упала на пол шинель. Отлетел в сторону вещевой мешок.

      Обняв и поцеловав маму, солдат шагнул ко мне, присел на корточки:

      – Ну, иди же сюда, сынок, иди.

      Я не двигался.

      – Иди, иди ко мне. Я твой папа.

      Я не двигался.

      Подошла мама. Крепко взяла меня за плечи. Подтолкнула к солдату:

      – Это же папа! Папа!

      Я ткнулся носом солдату в бок, отшатнулся от его поцелуя и тут же убежал в другую комнату.

      – Отвык. Совсем отвык… – вздохнул солдат.

      – Да он и привыкнуть-то не успел. Ты уходил – он в колыбели лежал, – сказала мама и опять утонула в объятиях солдата.

      В какое-то мгновение мне показалось, что обо мне забыли и мама, и этот солдат.

      Ну и пусть. Я метнулся к шкафу: «Вот спрячусь сейчас – и пусть потом ищут. Пусть мама поплачет, позовет меня, а я буду молчать».

      На маму я обижался сильнее, чем на солдата. Ведь я – мамин, а мама – моя, только моя… А солдат, хоть его мама и назвала моим папой, совсем не похож на папу…

      Папа – вот он. Здесь, в шкафу. Вот его пальто, его кепка. Такие родные, привычные пальто и кепка. Такие привычные, родные запахи…

      Дверка шкафа открылась.

      Я выглянул из-за папиного пальто, увидел растерянные лица мамы и солдата и снова отодвинулся в угол.

      – Ну что ты, сынок, что ты? Испугался папы? А ну-ка, выходи. Сейчас кушать будем. Посмотри, какие гостинцы папа принес…

      – Отвык. Совсем отвык, – опять вздохнул солдат. – Вот она что делает, война-то…

      Мама быстро накрыла стол. Минута-другая, и он стал необычно-праздничным. В центре стола лежали, как мне показалось, толстенные куски хлеба – наша недельная с мамой норма. Рядом с хлебом громоздились желтоватые куски сахара. Одного такого куска нам с мамой хватило бы на целый месяц. И над всем этим великолепием высилась, пестрея разноцветными боками, банка тушенки, целая банка тушенки.

      Мама и солдат посадили меня между собой на самое удобное место, поближе к хлебу, сахару и тушенке, дали мне ложку.

      – Ешь, ешь, сынок, – погладила меня по голове мама.

      – Ешь, ешь, сынок, – повторил солдат, но, видимо, заметив мой настороженный, отчужденный взгляд, гладить меня по голове не стал.

      С того летнего солнечного дня мы стали жить вчетвером – я, мама, солдат и… папа. Мой папа – в моей памяти, в моей комнате, в моем шкафу…

      Гас свет. Мама и солдат уходили в крошечную комнатенку за русской печью. Я подходил к двери своей комнаты, прислушивался, улеглись ли они, и открывал дверцу шкафа:

      – Здравствуй, папа!

      Зарываясь лицом в пальто, прижимая к груди кепку, я вдыхал их родной, горьковатый запах и рассказывал папе о своей любви к нему, о том, как мы ждем его с мамой, о том, как я буду любить его, когда он вернется домой. При этом я совершенно забывал о том, что папа уже победил, изгнал крысолицых фашистов и находится дома.

      Каждое утро