Сестры печали. Андрей Гребенщиков

хоть на метр к наставленному на нас пулемету.

      – Не слышу!

      Вот сука редкостная.

      Теперь точно никакого выбора не остается. Пулемет и несколько автоматов, что так настойчиво буравят нас своими надменными, презрительными взглядами, еще далеко, но каждый шаг навстречу смерти (пусть только возможной) дается невероятно тяжело. Маркиз сопит в спину, длинным, худым носом гоняя воздух без всякого смысла. Хоть бы сказал чего-нибудь, подбодрил или, наоборот, остановил, так нет, молчит калека, дышит только, как паровоз. Воочию представляю вздымающуюся на моей спине химзу, растревоженную мощными воздушными потоками, которые вырываются из раздувшихся ноздрей психованного попутчика. Борей, блин, бог северного ветра. Или не северного?

      Насыпь, перекрывшая Новомосковский тракт, поражает воображение. Высотой три (местами четыре) метра, она тянется от горы, где установлена стела Европа—Азия, пересекает широкую дорогу – по три полосы в обе стороны – и исчезает далеко за обочиной в сильно разросшемся за последние двадцать лет лесу. Бравые воины на ее гребне расположились весьма причудливо: одна группа сгрудилась на краю леса, вторая, во главе с «рупором», жмется ближе к стеле. Середина монументального строения пуста, не вижу там ни одного человека. Забавный сепаратизм, необъяснимая избирательность… Интуиция шепчет нечто невнятное про фарватер, но мозгу слишком мало информации, он со свистом буксует на одном месте. Сердце же в это время трусливо прячется в пятках и требует уделить все внимание более насущным вопросам. Похоже, трусливый орган прав, есть проблемы посерьезнее абстрактных фарватеров.

      – Теперь слышно? – я почти не повышаю голоса, расстояние между нами и заставой сократилось до губительного минимума. Как три тополя на плющихе (два крошечных тополя верхом на дереве-великане), мы стоим перед погранцами-сквернословами.

      – Да, отлично, – переговорщик начал было вещать в мегафон, но, опомнившись, переходит на естественную, данную природой речь. – Давно к нам в гости никто не наведывался, а подобная делегация, пожалуй, никогда.

      – Если вы о нашем гужевом транспорте, то зверек безобидный, мухи не обидит, – я деликатен и вежлив, это своеобразная компенсация за наглую ложь.

      – Последние два десятка лет я читаю на ночь книгу Иоанна Бого-слова, – пограничник говорит медленно и вкрадчиво. Опасный тон. – Каждую ночь… Весьма любопытное чтиво.

      – Хороший выбор, – с сожалением понимаю, к чему клонит собеседник, Книга Апокалипсиса в новую эпоху приобрела крайне нездоровую популярность.

      – Но не думал, – продолжает человек, по чьей команде десяток стволов в одно мгновение может оборвать короткую линию моей жизни (и линию Сулюка, но мне это побоку), – что придется своими глазами узреть одного из всадников Апокалипсиса.

      – Уважаю вашу религиозность, – я опять вру, терпеть не могу фанатиков, – но не слишком ли поздно для предвестников Всемирного Абзаца? Опоздать на двадцать лет и пропустить всю вечеринку – это, знаете ли, чудовищная непунктуальность.