Иосиф Бродский. Вечный скиталец. Александр Бобров

и чувства – нет, это стихи на случай. И вот Иосиф, поддавшись, выбирает стихи нейтральные – хотя эстетически нейтральных стихов по отношению к… – у него не было. Вот он берет какие-то стихи, более или менее проходимые, и предваряет их стихотворением «Народ». Как мы видим, исключением из тогдашнего круга читателей была Ахматова, именно в этих стихах усмотревшая гениальность Бродского. Ее мнение до сих пор продолжает озадачивать иных. Через пять дней после первой записи о «Народе», 16 сентября, в дурной день после сердечного приступа, она пишет в дневнике: «Хоть бы Брод<ский> приехал и опять прочел мне «Гимн народу». Странное желание – в качестве моральной поддержки услышать ремесленные стихи «на заказ». Да и сравнение со святая святых этики Достоевского – «Смирись, гордый человек!» – в контексте интерпретации Наймана выглядит уж очень мелко: получается – смирись перед начальством. Повторяю, Найман не один так думал. Как явствует из комментария Марамзина и воспоминаний Сергеева, то же думали многие, разве что не так злобно.

      Я полагаю, что здесь мы натыкаемся на черту, отделяющую моральный и эстетический уровень Ахматовой и Бродского от уровня среднеинтеллигентской советской морали, уровня тех, о ком Пастернак писал: «…они не знали, что бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы»….».

      С этим выводом Лосева, пожалуй, можно согласиться.

      Завершить главу необходимо, наверное, невнятным стихотворением Бродского «На столетие Анны Ахматовой».

      Страницу и огонь, зерно и жернова,

      секиры острие и усеченный волос —

      Бог сохраняет все; особенно – слова

      прощенья и любви, как собственный свой голос.

      В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,

      и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,

      затем что жизнь – одна, они из смертных уст

      звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.

      Великая душа, поклон через моря

      за то, что их нашла, – тебе и части тленной,

      что спит в родной земле, тебе благодаря

      обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

      Ничего не понятно, особенно, в последней строфе (кто дар речи обрел – тленная часть?), но – холодно-торжественно… Без той любви и восторженности, которыми дышит стихотворение Марины Цветаевой, откуда и позаимствовал Бродский название для своего эссе «Муза плача».

      В певучем граде моем купола горят,

      И Спаса светлого славит слепец бродячий…

      И я дарю тебе свой колокольный град,

      – Ахматова! – и сердце свое в придачу.

      Для контраста цитирую, для полной общей ясности и для профессора Полухиной, в частности – в чем разница между простыми гениальными стихами и бесцветной заумью Бродского. Хорошо, что еще не пишут работ: «Влияние Бродского на позднюю Ахиматову».

      Горох во все стороны от Полухиной

      На сайте «Зарубежные задворки» написано: «Валентина Полухина, профессор русской литературы Кильского университета