Мой муж Сергей Есенин. Айседора Дункан

скорее к героизму, чем к чувственности. Мне кажется, что все американские артисты сделаны из того же теста. Уолт Уитман, несмотря на то обстоятельство, что его произведения были когда-то запрещены и считались нежелательной литературой, и несмотря на частую проповедь телесных наслаждений, был в душе пуританином, как и большинство наших писателей, скульпторов и художников.

      Что является виной нашего пуританства, если сравнить его с французским чувственным искусством: великая ли и суровая американская страна, широкие ли открытые пространства, по которым гуляют ветры, или просто над нами витает тень Авраама Линкольна? Можно сказать, что системой американского воспитания является сведение чувственности почти к нулю. Настоящий американец не есть искатель золота и любитель денег, как о нем говорят, но идеалист и мистик. Но я совсем не хочу сказать, что американец абсолютно лишен чувств. Наоборот, англосаксы вообще и в том числе американцы с некоторой примесью кельтской крови в решительный момент гораздо более горячи, чем итальянцы, более чувственны, чем французы, более способны на безумные излишества, чем русские. Но привычка к раннему воздержанию заключила его темперамент в железные стены, покрытые льдом, и все это прорывается в нем только когда какое-нибудь из ряда вон выходящее событие в его жизни пробивает эту непроницаемую оболочку. Можно также утверждать, что англосакс и кельт являются самыми страстными любовниками. Я знала субъектов, которые шли спать, надев на себя две пары пижам, одну шелковую для приятного ощущения, другую шерстяную для теплоты, с газетой «Таймс» и с трубкой из тернового дерева в зубах, вдруг превращались в сатиров, далеко оставляющих за собой греческих, и проявляли такие вулканические порывы страсти, которые могли бы напугать итальянца на целую неделю!

      В тот вечер в доме графини Грефюль, в гостиной, переполненной роскошно одетыми женщинами, увешанными драгоценностями, я задыхалась от запаха тысячи алых роз и, чувствуя на себе взгляды золотой молодежи, сидевшей в первом ряду, так близко к сцене, что носы их почти терлись о мои ноги, была очень несчастна. Я поняла, что это провал, но на следующее утро получила любезное письмецо от графини, в котором меня благодарили и просили зайти в швейцарскую за деньгами. Мне было очень неприятно это делать, так как я была чувствительна в отношении денег, но суммой этой окупался наем ателье.

      В дополнение к двум нашим главным радостям – Лувру и Национальной библиотеке – я теперь открыла третью – прелестную библиотеку при Опере. Библиотекарь ласково заинтересовался моими розысками и предоставил в мое распоряжение все труды о танце, когда-либо написанные, так же как книги о греческой музыке и театральном искусстве. Я поставила себе целью прочесть все книги, посвященные искусству танца, с древних египтян и до наших дней. Я делала краткие заметки о прочитанном в особую тетрадь, но, закончив этот колоссальный опыт, поняла, что единственными моими учителями танцев могут быть Жан-Жак Руссо