МАЙЯ МЕНГЛЕТ. БОЛЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА. Записала Ирина Зайчик

на высокий стульчик, и я с замиранием сердца ждала, когда вылетит птичка. Приезд родителей был настоящим праздником. Папа играл в волейбол, футбол, мы ходили в гости, ели его любимое мороженое, дом наполнялся шутками, розыгрышами, смехом. Соседи, здороваясь с папой, каждый раз говорили: «Какая Майя хорошенькая!» Я удивлялась этому: у меня была стрижка под бокс, дурацкая челка, уши торчком. В Воронеже жила до пяти лет. В войну мы всей семьей отправились к папе и маме в Сталинабад. Как-то наш сосед, летчик, откуда-то привез много черепах. Они расползлись по всей квартире, мы с его дочкой кормили их листьями. Я была маленькой, но одно событие навсегда врезалось мне в память. Родители ез дили с концертами на фронт. Однаж ды пришла повестка, что они погибли, попав под бомбежку. Бабушка и дедушка все глаза выплакали . Ошибка обнаружилась только через месяц. С детства я много времени проводила в театре, росла закулисным ребенком. Папа играл главные роли, к тому же он был красавцем, его многие боготворили. Гордилась, что я его дочь. Кстати, именно там, в Сталинабаде, у нас с папой состоялся дебют в кино. В фильме «Лермонтов» он сыграл Васильчикова, а меня,  пятилетнюю, взяли в массовку. В длинном красивом платьице я играла с мячиком. Папа, между прочим, кино не любил, и оно отвечало ему «взаимностью». Наверное, его не приглашали сниматься изза слишком породистого, «несоциалистического» лица. И я от этого же страдала – моя внешность не вписывалась в стандарты соцреализма. В Сталинабаде пошла в первый класс. Вместо тетрадок носила в портфеле сшитые старые пьесы, писала на чистых страницах. Это было мое первое приобщение к теат ральному искусству. В конце войны всей семьей вернулись в Москву, в тот самый Дом политкаторжан, куда меня принесли из роддома. Жили вшестером в девятиметровой комнате: папа с мамой спали на тахте, баба Катя с дедом на кровати, я – на полу, а когда с фронта вернулся папин брат Женя, меня переместили на стол. За ковром была большая комната Берты, забитая полками с партийной литературой. Она, которую я так раздражала своим младенческим плачем, была со мной очень добра и разрешала за ее письменн ым столом делать уроки. На общей кухне дымились и пыхтели множество примусов и керосинок. В коридоре на стенке висел телефон, над ним – длинный список жильцов с карандашом на веревочке. А в списке у входной двери была строчка: «Менглет – три звонка»  .  Жили мы бедно, зарабатывал в семье один папа, денег вечно не хватало. Мама всю одежду мне перешивала: из своей пижамы – кофточку, из папиных брюк – юбочку. День зарплаты мы с папой отмечали походом к метро «Красные Ворота» , где покупали одно мороженое и делили его поровну. Еще он брал меня с собой на стадион, мы азартно болели за футбольную команду ЦСКА. Маме в сорок лет пришлось уйти из Театра сатиры: в начале пятидесятых она заболела тяжелой формой инфлюэнцы, пролежала полгода в больнице, а когда вышла, узнала, что из театра ее уволили по сокращению штата. Самое обидное, что папа за нее не заступился, а ведь она пожертвовала собой ради карьеры