Записки социопата. Степан Калита

ос сделали хреново. И голова шишковатая – последствия все той же сложной операции.

      Не думаю, что молодой хирург, которому предстояло собрать меня по кусочкам, слишком старался. У него была холеная внешность человека, уверенного в собственной безупречности (такие чаще всего встречаются среди адвокатов) и выводок девочек-студенток в качестве постоянного сопровождения. Девочки также присутствовали, когда меня разбинтовали и представили им – для подробного изучения моей изувеченной физиономии. Они наблюдали за операцией, восхищаясь работой педагога и обилием вытекающей из меня крови. Эти же студенточки опрашивали меня в палате уже после того, как операция завершилась.

      Поначалу они не могли расслышать, что именно я говорю. А я не мог извлечь из себя ни единого членораздельного звука. Но потом мои отчаянные: «Пошли вон, стервы!» и «Да будьте вы прокляты!» их нежный слух все же различил. Надо ли говорить, как они были возмущены. Ведь им нужно было писать курсовые, а я категорически не желал отвечать на вопросы, испытывая сильную боль…

* * *

      Внешность моя необратимо изменилась в возрасте примерно двадцати двух лет после весьма неудачной драки и последующего восстановления в обычной московской клинической больнице. С тех пор, я не знаю, как я выгляжу. Тому, кто никогда не менял лицо, сложно объяснить это ощущение. Помню, как разматывал бинты, стоя перед зеркалом, и, когда снял их, ужаснулся, насколько я не похож на себя прежнего. С тех пор из зазеркалья на меня смотрел чужак – он скалился, улыбался, бывал сердит. Но никогда не походил больше на меня прежнего.

      Много раз потом я размышлял, как поступил бы тогда, знай, что за этим последует. И неизменно отвечал себе: сделал бы то же самое. Я заступился за девушку.

      Военное заведение, где люди становятся крепки телом, но не разумом, отмечало окончание одного из курсов, в парке. Курсанты пили водку. И в определенный момент некоторые из них, видимо, полностью утратили разум. Потому что схватили и потащили в кусты случайную прохожую. Что касается меня, то я шел мимо из университета, с портфелем, который больше никогда не видел. Поначалу конфликт выглядел вполне безобидно – они отступили, девушка убежала. Я тоже собирался покинуть поле несостоявшегося боя – но один из них вдруг ударил меня в лицо, и я упал, после чего на меня налетели стаей. Так бывает, когда от злости люди не думают о последствиях. Курсанты потоптались у меня на лице, разбежались и скучковались у лавочек, что-то пили, оглядываясь… Я смог встать. Далеко не сразу. Добрел до забора. Оторвал доску с длинным гвоздем. И вернулся. Этой доской я бил их не без удовлетворения. С холодной яростью и отчаянием. Я всегда ненавидел подонков. Гвоздь вонзался в тела. Помню тошнотворный звук, с каким я вырывал его. Меня снова повалили, били жестоко. Я уже мало походил на человека. Но снова поднялся и убрел, пошатываясь. Купил в местном хозяйственном два кухонных ножа. Продавщица смотрела на меня с немым ужасом. Но продала. После очередной схватки, – я располосовал ножами множество рук и ткнул кого-то пару раз в тело, но, кажется, неудачно, – я потерял сознание, и меня увезли на скорой. День закончился около пяти вечера. А я пока нет…

* * *

      Я лежал спустя сутки в палате, с перебинтованной головой, и думал, что жизнь закончена. Больнее всего было душе. У меня она живая. Умеет до сих пор отзываться болью. Помню, было ужасно обидно, что я так рано умер. А эти, которые нападали «стаей», толпой на одного, будут жить. Возможно, доживут до глубокой старости. Интересно, думал я, как там та девушка? Она и представить, наверное, не может, что от ее спасителя остался кусок мяса с изувеченным лицом.

      Один старичок – в двадцать лет, другой и в сорок пять – все еще молод, у него нет этой мрачной надломленности, загруженности, глубоких проблем, переживаемых людьми в возрасте. И кто вам больше нравится? Мне милее первый типаж – юный старичок. У него есть опыт. Может, уже и глаз тусклый, и усталость периодически накатывает, мучают депрессии и мигрени, он слишком много пьет – зато он все про вас и про жизнь, скорее всего, уже понимает.

      Я был старичком, мне кажется, уже в раннем детстве. Мама потом, через много лет, говорила, что она всегда воспринимала меня опытным и взрослым мужчиной. В отличие от младшего брата, лишенного по этой причине свободы и подвергнутого сверхопеке. И я ей верю. Это досадная правда. Мне не хватало легкости моих сверстников. Зато я был наблюдательнее. Умел слушать. Анализировать информацию. И всегда хорошо учился…

* * *

      Мы поговорили с врачом. Он интересовался, в основном, кто мои родители, и сколько я смогу заплатить за операцию. Я понял, что без денег мое лицо так и останется страшной маской. Умирать я к тому времени раздумал, душевные волнения прошли, стало казаться, что я выкарабкаюсь. Наивная простота. Долгие годы я не мог свыкнуться с новым лицом, мне предстояло с ним жить, но я пока не представлял даже – как. К родителям за деньгами по многим причинам обращаться было бесполезно: у них были свои заботы, своя жизнь, и связанные с ней серьезные траты. Я старался с ранних лет обходиться сам. Пришлось звонить друзьям.

      Никогда и никого ни о чем не просил. Это ценили. Окружающие напротив – все время что-то от меня хотели, им казалось, что именно я смогу им помочь. И очень обижались,