Любовь и СМЕРШ (сборник). Яков Шехтер

а девятом месяце Сёминой маме захотелось говорящего попугая.

      Без почему, захотелось, и все тут. Беременность проходила тяжело, Сёма крутился, словно патефонная пластинка, и бил ногами не хуже жеребца.

      «Веселый будет, – думала мама, придерживая руками вздрагивающий живот. – Ишь, какой энтузиаст».

      Сумочка с зубной щеткой, полотенцем и паспортом уже висела на вешалке, а Сёмин папа принес и запрятал в бельевом шкафу три коробки шоколадных конфет «Метеорит» – для нянечек в роддоме.

      Счастье подступало как горячая вода в ванне. Оставалась только зажмуриться, вдохнуть поглубже и погрузиться в него с головой.

      – Хочу попугая, – потребовала мама. – Большого, зеленого и чтоб кричал: «Попка-дурак».

      Попугай оказался желто-блакитным, стоил половину папиной итээровской зарплаты, а его словарный запас исчерпывался лозунгом: «Да здравствует Первое мая!» Но мама была счастлива. Ведь счастье – это когда муж без лишнего слова покупает ненужную в хозяйстве вещь и, заглядывая в глаза, шепчет:

      – Ну как, солнышко, тебе нравится?

      Возможно, именно переизбыток положительных эмоций оказался роковым. Слишком хорошо – это уже не хорошо. Пусть лучше окажется хуже, чем такое безбрежное счастье с трагедией на конце.

      Не пригодились ни сумочка, ни шоколадные конфеты. Роды оказались стремительными. Есть такой медицинский термин. Сёма выскочил из мамы в самое неподходящее время и, стукнувшись головой о край унитаза, заработал на всю жизнь кефалогематому – опухоль головного мозга.

      – Не переживайте, – утешал маму главврач роддома, самолично прибывший подивиться на необычный случай. – Опухоль доброкачественная, зато от армии освобождает.

      Он сладко улыбался и делал пальцами козу. Поскольку Сёма еще ничего не понимал, получалось, что главврач делал козу его маме.

      Доброкачественная опухоль – все равно опухоль. Тем более на таком чувствительном месте. Пытаясь обмануть судьбу, родители назвали малыша Соломоном.

      – Имя, данное при обрезании – как пожизненный приговор, – сказал реб Гершом, единственный уцелевший на всю Молдавию моэль. – Ни отменить, ни изменить уже невозможно.

      Одного пальца на его правой руке не хватало, но остальными он крепко держал нож за самый конец черенка. Сёма даже не успел заплакать…

      В комнате было жарко от дыхания разгоряченных угощением родственников. Столбик ритуальной крови в стеклянной трубке напоминал зашкаливший термометр.

      – Значит, мы приговорили его к мудрости, – пошутил папа.

      – Лехаим, лехаим, – вдруг прокричал попугай.

      Гости засмеялись.

      – Мудрый или не очень, – вслух пожелала мама, – лишь бы был счастлив.

      – Счастье – это не знать своего будущего, – заметил реб Гершом, но его никто не услышал…

      В Калараше, городе садов, уродливых новостроек и дешевого молодого вина, к евреям относились достаточно терпимо. Тем не менее сочетание Соломон Меерович резало слух даже неприхотливому молдавскому уху. Для простоты обращения и, чего таить, в целях мимикрии ребенка стали называть Сёмой.

      Это был застенчивый мальчик, с большими ушами и родинкой на самом конце носа. До трех лет он не разговаривал.

      – Доброкачественная, – плакала мама. – Сказали бы сразу правду, легче было б жить.

      Наутро после третьего дня рождения Сёма подошел к папе и решительным тоном произнес несколько фраз. Папа остолбенел.

      Сёма повторил и тут же заплакал – тонким злым голосом.

      Остолбенение у папы прошло не сразу. Дело в том, что Сёма заговорил по-молдавски.

      – Я же просил вас, – выговаривал папа родителям жены, – не оставляйте радио включенным на весь день!

      Сёму переучивали всей семьей, и к пяти годам он бойко стрекотал на чудовищной смеси из русского, идиш и молдавского.

      Читать он выучился легко и все свободное время проводил за книжками. Речь у него наладилась, хотя излюбленным собеседником стал попугай. По его выкрикам можно было догадаться, какую книгу читает Сёма.

      – Бедный Соломон, – причитал попугай, – бедный Соломон! Куда ты попал, Соломон? Где ты был?

      Сёму попугай называл исключительно полным именем, а все услышанное безобразно перевирал.

      – Пиастры, – кричал он по утрам, – пиастры и бутылка брому!

      – Если этот кошмар не прекратится, – вздыхал папа, – нам таки придется тратить на бром последние пиастры.

      Но выжить попугая из дому не было никакой возможности.

      Едва папа предлагал обменять его на велосипед или поездку к морю, Сёма падал на пол и заходился в рыданиях.

      – Ты что, – зловеще шипела мама, обматывая Сёмину голову мокрым полотенцем, – забыл про опухоль?

      Сёма рос нормальным, здоровым ребенком, и о трагическом начале его жизни все, кроме мамы, потихоньку стали забывать. Ей же казалось, будто болезнь ушла вглубь и точит мальчика изнутри. Мама регулярно