Ласковая кобра. Своя и Божья. Зинаида Николаевна Гиппиус

убью его любовь во имя моей. Ведь все равно он не сможет так, как я. Вздор! Если полюблю – поверю, что сможет. Вера неотделима от любви. Да пусть. Поверю, а действовать стану по знанию, а не по вере…) Господи, дай мне то, чего мне надо!

      Ты это знаешь лучше меня. Вся душа моя открыта, и Ты видишь, она страдает. Я не скрываю, что хочу много. Боже, дай мне много. То, подлое во мне, что, я слышу, шевелится – ведь Ты же дал мне. Ну, прости, если я виновата, и дай мне то, чего я хочу. Мне страшно рассердить Бога моими жалобами. И еще мне стыдно… Неужели это все – от жалкой причины отъезда Червинского?

      Два слова о Минском. Я о нем здесь забыла. Это – другой человек. Что с ним? Он или так любит меня, что имеет силу, или вообще имеет силу. Если б он всегда был такой! И мое отношение к нему меняется. Ни отвращения, ни злобы.

      Такая боль, что от нее слезы выступают на глаза, и она длится, и от продолготы боли теряешь сознание времени.

      Не раненое ли это самолюбие? Не от самой ли боли и боль?

      Я – и Червинский!

      Жесткая боль, тесная боль, горячая боль. Так разве страдают от любви? Червинский прислал письмо из Венеции. Не распечатала его. Отдам ему. Вижу в письме на свет веточку ландышей и несколько слов: «Брожу растерянный, тоскующий… Какое было бы… Умоляю одну строчку… в Рим… Не могу ничего не знать о вас…»

      Бедная веточка, бедные слова! Нет любви, нет ни у кого резкого, сильного, громового слова. О, если бы я любила!..

      Успокой, Господи, мое сердце.

      К лету я успокоилась и забыла о Червинском. Мы переехали в Лугу.

      Я скучала, но у меня рождались новые, страшные мысли о свободе… Должно быть, не очень они были еще сильны тогда – бесплодные мысли!

      С Минским я кончила тогда же, весною. Тоже как-то трусливо кончила, сама к нему ходила в Пале-Рояль, жалела, а потом забегала вперед и писала письма о разрыве. На последнее, решительное, он не ответил и уехал. Больше ничего о нем не знаю.

      Зачем Червинский приехал к нам в Лугу? К маме? Но он мог бы подождать до осени. Не знаю.

      Приехал в день нашего (меня и Дмитрия Сергеевича) отъезда по делам в СПб.

      Я все-таки волновалась, укладывая чемоданчик. Цвела сирень, я чувствовала себя хорошенькой и свежей и думала: «А ведь он любит меня еще!» Я приходила и уходила, звеня ключами. Он сидел в столовой, черный, располневший, бритый…

      В Петербурге он должен зайти ко мне (я просила).

      Он пришел. Белый вечер, пустая квартира, Дмитрий Сергеевич, брат Николай.

      – Я на минуту, – сказал Червинский, входя, – я занят.

      Время шло, было неловко, но я вызвала его в другую комнату.

      – Вот ваше письмо, я его не читала. Возвратите мне мое, последнее.

      Он схватил бедное письмо, с той веточкой ландышей, и злобно разорвал его.

      – Теперь я знаю, вы не могли ответить, вы не знали, как ответ мне был нужен. На это письмо нельзя было не ответить. Ваше я возвращу. Тогда я не мог…

      – А теперь…

      – Теперь оно мне больше не нужно…

      Я сделалась кротка и печальна. Разве я не предупреждала его честно, что не буду отвечать на письма?